Выпуск №13

Автор: Дарья Тоцкая

«Хвойная музыка» Евгении Барановой вышла из печати год назад. Как по мне, это ярчайший образчик современной поэзии, прикрывающейся женским невесомым платьем, но готовой идти по углям фундаментальных вопросов. Нас не должно вводить в заблуждение использование литот, диминутивов, главенство ритма над рифмой. А упоминание растений и цветов сейчас совсем не признак романтичности и настроения baiser est une fleur, а некий рациональный нон-фикшн. Важно и милосердное неназывание в тех местах, в которых читателю предстоит самому заполнить лакуны страшного сообразно тому пределу, какой сам он готов вынести. За гладкой формой, долгим как будто вглядыванием в описываемый предмет проступает усидчивость и старательность, которая мастеру и ни к чему даже, ведь его задача так вымуштровать буквы, чтобы те сами, без видимого старания и принуждения складывались в грандиозное.

Так как Евгения в постановке философских вопросов опирается скорее на опыт чувственный, нежели рациональный, то и для разбора одного из ее стихотворений уместнее применить инструментарий глубинной психологии (depth psychology). И так как значительная часть описываемых ею образов архетипична, стоит привлечь к делу еще и науку культурологию.

Стихотворение без названия, которое входит во вторую часть «Хвойной музыки»: «Цветные семена». В целом оно достаточно типично для автора, ей удобно работать с четырьмя четверостишиями и перекрестной рифмой, которая где-то к середине словно съедает, теряет себя саму, но ближе к концу восстанавливается, будто находит силы взять себя в руки, что тоже имеет для поэтессы особый смысл. Уместно привести его целиком:

Ходили чистые, безгрешные,
а вот приходится страдать.
Трясти знамёнами потешными,
любовь фейсбуку предавать.
Когда и краски не останется,
когда всех наших заметут,
пойдём выпрашивать свиданьица,
как пропуска в литинститут.
И лишь тогда отбросив фантики,
сыграв на приступе вины,
прорвутся буковки-десантники,
предложат выпить белизны.
И ты, пригнувшись, выпьешь взвешенно,
лишишься рода и лица,
найдёшь под садиком черешенным
ружьё трёхлетнего отца.

Душевная хрупкость не тождественна бессилию, более того, это не повод навечно запираться в собственном футляре или проходить мимо человеческих страданий с высоко поднятым воротником, так, чтобы и не видно было, что там вокруг – и своего предостаточно.  Евгения не проходит, не запирается и с первых строк укоряет мироздание за несправедливость: «ходили чистые, безгрешные». Множественное число подтверждает: и хотя лирический герой ощущает себя в числе безвинно пострадавших, его душа болит за всех. В каком-то смысле поэт ставит под сомнение принцип мученичества: идея не ценнее жизни индивида, несчастье одного человека лишь показывает несовершенство Вселенной в целом и не должно преподноситься как благо или оправдание чего бы то ни было.

Настает черед называния: что есть страдание? «Трясти знаменами потешными, любовь к фейсбуку предавать» поддается дешифровке как вынужденный болезненный отказ от иллюзорного мира сетевой паутины ради мира реального, который сам не более чем иллюзия, игра и глумление. Ведь что есть потешные знамена, как не элемент фантасмагории, площадного представления, лишенного всякого смысла, кроме как вовлекать и забавлять? Вспоминается праздник «Похороны Сардины» в испанской Мурсии, когда по улицам несут шуточные стяги и макет почившей рыбы, да и все прочие ярмарочные развлечения как предшественники перформансов. Весь мир предстает как гигантский по размаху и чудовищности перформанс, смысл которого отсутствует или же надежно скрыт от непосвященных.

«Когда всех наших заметут, пойдем выпрашивать свиданьица» – имеются в виду не амурные дела, а встречи с заключенными. Если смотреть в корень, вырисовывается следующая картинка: разговор с тем, кто уже никому и ничем помочь не сможет. Но и ему самому ничем не поможешь, хоть лирический герой и не теряет надежды в, казалось бы, безнадежном деле.

Время развязки: отбрасывают шелуху-фантики не люди, но буквы. Слова избавлены от напускного добродушия и готовятся бить прицельно, они остаются для автора единственным возможным оружием в битве с человеческим равнодушием и замалчиванием зла. Что ж, называние есть способ заполучить над кем-либо (или чем-либо) власть в различных оккультных традициях начиная с шаманизма. Наконец, по Юнгу, возвращение отколовшихся и ушедших на дно бессознательного в результате горя частей личности тоже начинается с узнавания. То, что на первый взгляд представляется малым, даже ничтожным приобретением, на самом деле оказывается достаточным для изменения всего.

Неминуемо возникает вопрос: как же заставить сопереживать каждого, если все мы от природы наделены различными способностями, в том числе к эмпатии. Приходит на помощь то, что изначально виделось в числе легиона зла: чувство вины как взятие на себя ответственности за происходящее с другими. «Сыграв на приступе вины», вот как предполагается разворачивать нас лицом друг к другу; вина заставит всякого опустить воротник и провернуть ключ в замочной скважине своего футляра, открывая его солнцу сочувствия.

Буковки-десантники – здесь не зря используется диминутив и одновременно литота. Вспомним хотя бы лилипутов, пленивших Гулливера: несмотря на крошечные размеры, они смогли-таки повлиять на судьбу несоизмеримо большего персонажа. К тому же маленькие буквы складываются в большого Гулливера – в слова и мысль. И то, что по тексту предложат выпить белизны – призыв не к бытовому членовредительству, но к духовному самосовершенствованию и переходу на новый уровень внутренней алхимии, стадию альбедо: когда, отринув все несущественное, по-настоящему низменное, душа человеческая устремляется ввысь распахнувшим белые крылья голубем…

И все же самосовершенствование не оберегает от опасностей, подстерегающих во внешнем мире, именно поэтому «и ты, пригнувшись, выпьешь взвешенно».  Удар можно ожидать от тех, кто выше (большего достиг, имеет больше власти); но вполне возможно, что акцентируется скрытный характер совершаемого действа, так как развитие в себе сопереживания пока еще противоречит современной корпоративной культуре, воспевающий архетип победителя, не задаваясь вопросами допустимости цены победы в иных случаях. «Лишишься рода и лица» – здесь: отринешь общепринятые варианты взаимоотношений со злом, ложные, но привычные в отдельной семье, социуме. Отбросишь как не действенные, дабы найти собственные рецепты.

«Найдешь под садиком черешенным ружье трехлетнего отца». Черешня – дерево радости, дерево-невеста во многих культурах, например, балканских, кому как не ему быть антагонистом человеческого несчастья. Впрочем, вспоминается и чеховский вишневый сад как субвселенная, герметичная модель рая, в которой счастье предопределено, а разрушение и зло невозможны, насильственное почти что выдирание оттуда само по себе есть невосполнимое горе. Что же есть причина злого? Ружье, пусть и игрушечное, которое прокладывает злу дорогу во взрослый мир: войн и оправдываемого насилия, конечно, не имеющего никакого оправдания. Нам бы сделать так, чтобы детская еще ручонка не узнавала очертания будущего зла, не палила по черешням из игрушечного автомата, уничтожая чей-то маленький рай. Зло не должно вершиться, даже когда о нем еще не ведают…