Выпуск №13
Автор: Борис Ильин
Мама, мы все сошли с ума. Почти швырнула на стол глубокую тарелку с кашей. Тарелка глубокая, а каши не очень много, так делают в дорогих кафе, и кажется, что в такой тарелке довольно еды, поскольку емкость большая, а ее-то как раз мало. Каши мало, но дух замечательный. Я люблю, когда проголодаешься, когда изойдешь слюной от голода, сглатываешь ее, а в животе урчит, так вот, люблю, чтобы поставили тарелку с горячей едой, а даже и с холодной. Ведь хорош бывает летний зеленый холодный борщ на освежающей сметане, и если накрошить в него огурец и яйцо, то и сытный, можно при случае до вечера ничего не есть, настолько он питательный.
А она грубо поставила тарелку на стол. Грубо, но я благодарен, благодарен за еду, за то, как буду ее жадно есть, отчего и настроение улучшится, а с ним и перспективы всего дня окажутся более светлыми. Когда ешь, добреешь. И если людей не успеваешь полюбить, но даже за десять минут еды с толком с расстановкой учишься входить в человеческое положение. И тогда, если кто-нибудь совершил плохой поступок, оскорбил тебя или обманул, то думаешь, что понятна человеческая слабость и что сам поступок не вызывает в момент еды в душе никаких тяжелых чувств. Тебя обманули или обидели, а сейчас все равно.
Все равно, а ложку-то подала правильную. Еще в детстве я видел, как в экранизированных сказках для детей, таких как Финист- Ясен Сокол и Варвара-Краса Длинная Коса, вкусно едят кашу и обязательно деревянной ложкой. С тех пор и я вкусно ем. Правда, ложка декоративная, лакированная, и оттого неестественный привкус добавляется к аромату каши. А я вот думаю оттого ли привкус, что ложка или, может быть, это даже какая-то подсыпанная добавка, отрава от которой я медленно сойду на нет. А ведь по утрам у меня болит в районе почек, так болит, что хочется ныть, тяжело повернуться, и только силой воли я заставляю себя смолчать и не продемонстрировать, как мне больно. Я ем витамин Ц как средство нивелирования возможной отравы. Недаром говорят, любит, аж убьет. И иногда так смотрит на меня, словно я чужой человек живу с ней в одной квартире. Это я-то чужой.
Запиваю кашу кипяченной водой, она полезнее обычной поскольку в ней нет микробов. Мы на втором этаже, но откроешь окно, и улица вваливается в мою комнату-щель –
весь ее голос, ее запах и пыль, грязь ее. На улице человек бьет молотком по капоту автомобиля Понтиак Бонневилль 1995 года производства. Автомобиль зелен, и в капоте уже много вмятин. Если я что-то и знаю о себе, так это о смелости присущей моему характеру. Я много раз признавался себе в том, что не боюсь шпаны, бандитов, и воров, что готов дать им серьезный отпор. Вот и сейчас я не испугался человека с молотком. И смелость моя никогда не мешала мне принимать рациональные верные решения. Я подумал, что незачем вмешиваться в действия этого человека, молодого мужчины. Ведь мы живем рядом; он, чего доброго, может подкараулить, поджечь квартиру. И в полицию не следует звонить, зная о ее недееспособности и продажности. Я пообещал себе, что если увижу его на темной лестнице, особенно поздним вечером, то скорее всего столкну его, пусть переломает себе все ребра. А пока мне нужно гнуть свою невидимую линию, как глубоко законспирированному разведчику в тылу врага, наблюдающему беспечно, как в его присутствии издеваются над соотечественниками и даже убивают их. Вся эта видимая беспечность только ради спасения людей.
И так я живу везде. На днях заявился на работу, а в подвальном помещении начальник и программист пили что-то из фляги и обсуждали женщин. Я подошел, мне тоже дали хлебнуть, и я должен был с серьезным видом слушать, как они с кем спали, причем рассказывалось все в довольно гнусных выражениях. Были слова такие как «сука», «пизда», «целка», «секель» и другие. Я даже проявил инициативу, рассказывая фиктивные истории о моих собственных похождениях. А что было во фляге я не разобрал, что-то терпкое, но что это, чтобы не произвести впечатление неопытного человека, не спрашивал.
Я вполне сжился со своей ролью внимательного тонкого человека, рассчитывающего наперед реакции окружающих, и настолько к роли привык, что даже опасные ситуации, заставляющие меня ходить по лезвию бритвы, я воспринимаю, как необходимую часть жизненного бытового процесса. Я теперь довольно искушен в людях и знаю, как ими манипулировать. Но даже владея такими знаниями, я никогда не использую их во вред человеку, если речь не идет о моем собственном благополучии. Сколько раз, улыбаясь собеседнику, я беззвучно посмеивался, говоря внутренним голосом: глупыш, как сильно и навсегда я мог бы испортить тебе жизнь. Но даже думая так, я всегда начинаю жалеть человека, вспоминая о его окончательности, о смерти, о том, что он глуп и открыт влияниям извне. Правды ради, нужно сказать, что я не очень сентиментален, и никакие сопливые чувства не мешают мне действовать рационально. Если нужно, я мог бы и убить. В детстве я жег муравьев увеличительным стеклом лишь для того, чтобы натренировать беспощадность к живым существам. Эта беспощадность как раз и необходима для того, чтобы живых существ и охранять от опасности. И я продолжаю считать, что муравьи оказались необходимой жертвой, полезной для обретения нужных жизненных навыков.
Навыки эти также полезны в общении с семьей. Помимо того, что нужно проявлять внимательность в отношение попыток меня отравить, следует также делать умелый вид, что ничего особенного не происходит, не выдавая тем временем никаких подробностей собственного существования. Такая информационная блокада необходимое оружие ограничения доступа к уязвимым точкам моей личной жизни. Я часто прошу есть, но придерживаюсь двух просьб в день как бы мне ни хотелось поесть еще. Иногда на собственные деньги я покупаю кекс или бублик, но знаю, что кашей меня скорее всего накормят. Пусть комната моя щель, но там есть кровать и стул, помогающие продержаться в каждодневной жизни.
Жизнь сама себе непроста, и ее, как каши, не бывает много. Но много бывает людей в жизни, и со всеми нужно искать особый подход. Конечно бывает и так, что особый подход – отсутствие подхода, как, например, когда я нашел на улице проездной для общественного транспорта и видел, что его ищет женщина, рассматривающая асфальт вокруг себя. Я подобрал его и ушел, понимая, что мне он нужен не меньше. Такое понимание и последовавшее за ним решение не имеет отношение к подлости или воровству, как могло бы показаться на первый взгляд. Напротив, простота решения продиктована здесь самой жизнью, в которой слабый поедаем сильным, а бескорыстность редка и выпадает из общего ряда привычных для человека поступков. В любом случае, так рассказывали в телепередаче о психологии человека, а что знаю я – так это, что некоторые едят чаще, чем трижды в день, когда другие едва могут себе позволить питаться два раза в сутки. Надо также добавить, что потерявшая проездной может быть довольна тем, как я его использовал. Я ездил на общественном транспорте настолько часто, насколько мог, исключая из поездок время на сон, питание, и сообщение с людьми, которые могли бы принести мне какую-то пользу.
Именно сложность общения с людьми помогает сформировать человека. Некоторые пасуют перед огромностью самой задачи и на всю жизнь остаются рохлей, которого всегда употребят против его личной выгоды. Не то я. Я с ранних лет подозревал в человеке второе, а порой и третье дно – то есть дно такое, когда человек ведом сильной личной пользой, о которой сам не понимает, но разрушает одновременно устрой жизни людей, с которыми сообщается. Главный для меня пример это мать. Сколько себя помню, всегда отслеживал типичную ее комбинацию отношения ко мне: заботу и намерение причинить зло. Если еда, то такая, что есть не станешь, ну вот, например, сожженный омлет на завтрак или несъедобный бульон на ужин. Я сразу осознал, что это все нужно есть, если я хочу какой-нибудь поддержки от матери в дальнейшем. В моем решении есть был и второй полезный момент. Я не только заработал некоторое ее доверие поедая несъедобную еду, но также научился относиться к еде функционально: еда – для пропитания, как топливо для самолетов. Вкус значения не имеет. И выработав такой навык, я теперь не завишу от того нравится мне еда или нет. Я ем, поскольку знаю, что это необходимо и не развожу сантиментов по поводу вкусовых качеств омара и лобстера, которых я за ненадобностью и не ел никогда. Другое дело, что я испытываю краткую благодарность за всякий случай еды, поскольку она продолжает мне жизнь. И благодарность я чувствую здесь не по отношению к человеку, что было бы странно, а в сторону самой еды – за то, что она есть для меня. Когда ешь, не только добреешь; еда — это единственный способ ощутить связь с насущным будущим, способ поверить в то, что жизнь продолжается, и свидетельством продолжения являются горячие комки каши или бледный желток яйца, или хлеб – даже если черствый. С особой радостью, даже я бы сказал с восторгом я ем мясо. И не потому с восторгом, что оно питательное – хотя питательность мяса факт неоспоримый; я восторжен из-за идеи поедания мяса мясом, то есть, вот я, мясо живое и чувствующее ем другое мясо, сочное, для меня пожаренное. Здесь, в поедании, есть символичность, и она отсылает к предметной и наглядной моей победе над другими представителями земного шара, которые еще недавно бегали и мычали, а теперь расположились дымящимися на моей тарелке. Я – победитель на этом этапе борьбы за жизнь, и, кто знает, возможно удача воспоследует мне и впредь. Иногда я представляю себе будущее, и в нем я влиятельный человек, которому доступно питание сколько угодно раз в день. И вот, этот влиятельный я приказывает собрать всех людей, причинивших мне недоброе. И затем их, собранных, приводят на скотобойню, показывают весь процесс забивания рогатого скота и сообщают, что в моей власти сделать с ними то же самое. А затем отпускают. Хотя, надо признаться, есть несколько человек, к которым я не постеснялся бы подойти с разделочным ножом и, если что-то останавливает меня, так это нежелание провести за решеткой какую-нибудь часть своей жизни. Их жизни не стоят моего времени, не стоят даже минуты его. Но я всех помню, и при случае, если смогу избежать наказания, обязательно поступлю так, чтобы как-нибудь серьезно испортить, а может и окончить их жизнь.
День собственно начался с этого швыряния, но я не в обиде. И все-таки нужно не только устанавливать, но и поддерживать продуктивные границы отношений с семьей, а попустительство здесь вред. Я, хоть и не в обиде, но почувствовал к кадыку подходящую ярость, назвал швырнувшую опизденевшей сукой, проблядью блядской назвал ее. Мне сразу стало легче, хоть я и осознавал, что стратегически подвергаю себя большей опасности быть отравленным. Одновременно, я продолжал выстраивать отношения, необходимые мне для долгосрочного баланса – конечно, она оскорбилась, но я знаю ее отходчивость. Швыряние же тарелки на стол ничто иное, как попытка сломать устоявшиеся отношения, вызвать меня на разговор. Обзывая ее матерно, я устранил саму попытку и жестко ввел отношения в прежнее русло. Вечером мне придется поголодать, поскольку решение мое предполагает последовательные шаги, и следующим в серии шагом является воздержание от дальнейших сколько-нибудь мелких разговоров до наступления следующего дня. А следующий день будет тогда и проще, и сытнее нынешнего. Хорошо еще было, что времени мало, я спешил на работу. На улицу у нас один крутой и узкий лестничный пролет, дверной тандем с внутренним входом на ключе, отгораживающим почтовые ящики от непосредственного помещения с доступом к квартирам, трехэтажный дом на два парадных постройки начала двадцатого века. Улица же наша, верее наш квартал, расположившийся на улице, уставлен вперемешку такими же квартирными домами с домами частными, одно- и двухэтажными, на одну семью, с задним двором, гаражом, и иногда малой террасой. Мне нужно пройти большую часть квартала влево, чтобы выйти на широкую коммерческую улицу, а там и остановка моего автобуса – В6. Квартал наш в целом спокойный, много людей старшего возраста, но есть и подрастающая молодежь – группа подростков, мальчиков и девочек, лет от тринадцати до пятнадцати. Они играют в мяч прямо на проезжей части, часто их слышно ночью громко выясняющими отношения у парадного, напротив. Это сыновья соседского сантехника, дочь домохозяйки и младшая ее сестра, еще какие-то мальчишки не знаю откуда. Из всех со мной здоровается только дочь домохозяйки, старшая, а остальные делают вид, что меня нет на свете. Вообще, многие делают такой вид по отношению ко мне. Нужно сказать, тем временем, что я вполне привлекателен. Мои недоброжелатели называют меня то мухой, то воробьем, но это из зависти к моей легкости и стремительности. Я роста может и ниже среднего, но ладен, держу себя элегантно и со вкусом одеваюсь. Я люблю одеться и по-простому, нося джинсы и футболку, но особенно приобретаю аристократичный вид в сдержанных костюмных парах; также хорошо выгляжу в велюровых или замшевых пиджаках – здесь вид у меня, как мне кажется, просто профессорский. У меня открытый умный лоб, подчеркнутый кудрявой прической, убравшей волосы со лба; глаза мои, пусть и невелики, но широко расставлены, а ясный твердый взгляд заставляет вспомнить известного французского актера Жана Марэ. Впрочем, держу я себя скромно и иногда даже сомневаюсь не стоит ли обращать внимание других на мою персону более активно. Конечно, мне приходится действовать в мире по большей части враждебном – мире, где меня пытаются обмануть, а то и отравить – поскольку такова природа человека, плохо контролирующего собственные эмоции и мысли. И тем временем, может быть тот факт, что неприятие меня всерьез является отчасти результатом скромного поведения, моего поведения. Возможно, мне нужно чаще вслух, а не только про себя, отстаивать личные интересы, хотя я должен сказать еще раз, что выбранная мной сдержанная стратегия реакций на человеческое поведение обычно дает положительные результаты.
На автобусной остановке в стекле прямостоящей ее стены реклама юридической консультации: если на вас наехала машина, если врач навредил во время операции, если вы споткнулись на асфальте – звоните, и бесплатный юрист представит ваш иск в судебном разбирательстве. Думаю, что юриспруденция понесла утрату в том, что я не выучился на юриста. Я очень дотошен, где касается обстоятельств несправедливости и обычно легко составляю план действий для восполнения ущерба. Я не забываю несправедливости и обладаю острым чувством необходимости ответить на незаконные действия со всей строгостью. В таких обстоятельствах даже закон мне не преграда. Вот, например, передо мной в автобус вошла школьница, а до того она стояла в очереди в автобус на два человека позади. Я сразу ее приметил. Она симпатичная молодая девушка, которая могла бы составить радость хорошему парню, но из-за ее привычки поступать нечестно, а именно пробираться в автобус минуя общую очередь, она не доставит счастья никому, кроме себя. Она одета в кроссовки Найки, и еще на ней явно дорогая спортивная куртка Колумбия. Она явно из состоятельной семьи, и можно только подивиться каким основам морали учат ее в семье, а ее явно учат врать, обманывать, и пользоваться удобными обстоятельствами для обмана, когда ей все это совсем не обязательно для комфортного проживания жизни. Я понимаю человека бедного, цепляющегося за жизнь всеми способами, и прощаю его за воровство, когда могу простить – прощаю. Но нет прощения состоятельным людям, а тем более богатым.
Автобус не совсем заполнен, в нем есть сидячие места, а я тороплюсь на работу. А работа –
это разгружать книги, разбирать книги, выносить книги из подсобного помещения и раскладывать их по полкам. Прежнего начальника, пьющего из фляги, уволили; новый ходит в теннисках с воротником на пуговицах, в черных слаксах, в туфлях-лоферах. Он говорит высоким не терпящим возражений голосом, отчего я часть раздражаюсь. Человек не выбирает эмоцию, он ее просто ощущает. Но вполне можно избрать собственное поведение из многих возможных. Так я, вопреки раздражению, вопреки тому, что не считаю начальника человеком, достойным собственной жизни, вопреки всем этим сложным психологическим переплетениям я уважаю в начальнике власть и стремлюсь всем своим поведением главенство власти подчеркнуть.
Я езжу на работу часто и мог бы еще чаще, но решил работать три дня в неделю. В автобусе утром школьники, они слушают что-то на дорогих кассетниках: корпорации Сони, Айва, Панасоник и другие выпускают кассетники, вращающие пленку в любую сторону – так что переворачивать кассету нет необходимости. Кроме того, в кассетниках есть радио, и радиостанция настраивается единичным нажатием кнопки. Значительная часть учеников сидит и стоит в общественном транспорте заткнув уши. Также у многих написано шариковой ручкой или фломастером аббревиатура NIN, что означает Девятидюймовые Ногти, название панк-группы. Отличительная особенность школьников обеих полов – начисто вымытые волосы на голове, иногда еще влажные, причем влажные в любую погоду, хоть в лютый мороз. Школьники часто читают учебник или списывают друг у друга домашнее задание во время езды в автобусе. Мне всегда неприятно смотреть на них самих, также и наблюдение за ними вызывает во мне раздражение. Они ведут себя так, словно даны им какие-то веские права на эту жизнь – а именно отвлеченно и самоуверенно. Не видно в школьниках никакого понимания, что рядом люди, пассажиры автобуса, хлебнувшие жизни всерьез, и пассажиры эти, несмотря на серьезный жизненный опыт, скромны и не требуют к себе особого внимания. Мне ведь тоже хотелось бы и кассетник, и кроссовки Фила, которые все подряд носят – поскольку Фила – статусная марка. Хотелось бы, но есть ведь вещи поважнее. Я понимаю, что эти школьники уже стали теми, кем будут всю жизнь, а именно черствыми самовлюбленными людьми. И только знание враждебности окружающей меня среды не позволяет выразить со всей силой мое отношение к школьникам, беря их за уши и выбрасывая через заднюю дверь автобуса. Я веду себя хитрее и умнее. Я улыбаюсь пассажирам, прижимаюсь к стенам и углам, чтобы освободить место для прохода в салон. Словом, веду себя так, будто я обычный человек, не знающий звериной природы жизни. Это мое поведение и есть главный залог успеха на будущее. Главное соблюсти удавью выдержку и оказаться в выигрышном положении. Но хоть я и ощущаю мир, как соревнование чудовищ, мне не чужды его прекрасные проявления, во-первых, я люблю природу, и даже чахлые кроны редких деревьев, появляющиеся в боковых окнах автобуса во время следования по маршруту, вызывают во мне добрую истому и желание любоваться прекрасным. Я также люблю музыку, и она – явление, которое я не могу выразить словами и как следует объяснить себе. Напевная мелодия или ритмичная песня совершенно меня растапливают, и до такой степени, что я теряю бдительность и начинаю жить так, словно нет на свете никакой опасности. В некотором смысле и именно поэтому я нахожу саму музыку опасной, и стараюсь ее не слушать вне совершенно проверенных обстоятельств, когда я один в стенах своей комнаты.
Например, ко мне заходила подруга, она думает обо мне романтично, но у нас с ней ничего такого. Заходила, приносила пряников – зеленоградского производства пряники «Комсомольские» с вишневой начинкой. Я вскипятил воды, принес чаю в пакетиках – мы пьем чай Белая Роза: он умерен в цене и довольно ароматен, надо только терпение, чтобы заварился как следует. Пили чай, ели пряники, и я поставил к просмотру кинофильм «Калина Красная» — там много смешных сцен. Много сцен, и подруга, подруга Мила, так ее звали, пронзительно смеялась. У нее пронзительный смех, но в соседней комнате не могли спать, и было сказано Милу не приглашать. Я даже не обиделся – пес ест пса, вот наша жизнь, а я подчиняюсь до поры до времени, главное продержаться и остаться в живых.
У Милы большая непривлекательная грудь. Когда она была худа, грудь выглядела привлекательно. С тех пор Мила набрала много весу, и теперь все вместе выглядит некрасиво. Впрочем, это ее право набирать вес, и нашей дружбе ее грудь не мешает. Я знаю, что Мила ценит во мне ум и мужскую красоту, и я склонен держаться людей, умеющих ценить во мне какие-нибудь качества. Например, Мила помнит, что я ей говорю, а я полагаю, что женщинам идут бритые ноги, в чем мне стоило бы убедить ее, но это за пределами дружбы и для меня маловажно. У Милы нос мелкой бульбой, градуированная стрижка в черный цвет, и еще она носит тяжелые серьги, оттягивающие ее крупные ушные мочки так сильно, что кажется голову ее пригибает несколько к земле, и только природная осанка бывшей танцовщицы помогает Миле носить серьги с достоинством, вызывающим уважение. Мила в прошлом два года занималась бальными танцами и легка на стопу, несмотря на тяжелый вес.
Автобус подбрасывает на колдобинах, хотя асфальт ровен, и никаких колдобин в помине. Но ведь подбрасывает, а если не подбрасывает, то все равно ощущается некоторый подскок, и вместе с автобусом подскакиваешь, как в детстве. В этом действии есть что-то даже эротически недосягаемое, что-то такое, к чему хочется вновь дотронуться, вновь ощутить, но детство ушло, а подскок – досадное его напоминание. В автобусе, кстати, детей в это время нет. Они или уже в школе или, если вдруг каникулы или выходной, то еще где-нибудь. Где-нибудь, не здесь. И весной, и летом, небывалых ждать чудес, но в моем случае чудо – выжить. Выжить, но для чего? В окнах подскакивая пробегают деревья, здания и редкие люди, а салоне с дорогими кассетниками подростки и студенты, их много, детей почти нет, хотя их всех называют детьми. Они еще дети, пока другие дети, названные взрослыми, не прекратят их так называть. И, как дети, взрослые, сами будучи детьми, встречают друзей чтобы со знакомым наслаждением выискать друг в друге безразличность к людям, позволяющую мелко судачить про общих знакомых. Эти привычки, известные и узнаваемые в друзьях, проявляющиеся во встречах с ними, казалось бы, не значат ничего. И правда, они не имеют значения, ведь более основные обстоятельства вдруг начинают занимать жизнь, подскакивающую жизнь взрослого человека, человека ребенка. Остаться в живых – вот мое обстоятельство, и враждебный мир, прежде, в юности, представлявшийся полным дружб и планов на будущее, оказался площадкой для выживания, и все эти подскакивающие автобусы, модные кассетники, увлечения музыкой, да и сама музыка – просто трюк для отвода глаз, для того, чтобы человек расслабился, а там делай с ним что пожелаешь. Но я вовремя все понял, всегда отличался сообразительностью.
— Говору-у-у-н, прокричали из кухни, — есть будешь? Я бы поел, конечно, но где уверенность, что я встану живым из-за стола. Хоть вы кричите задорными голосами, хоть молчите ими – живым ли поеду я сегодня на автобусе, жив ли буду на работе, работая и зарабатывая?
На работе на меня посматривают сомнительно, а некоторые и посмеиваются. Пусть смеются, мое дело здесь продержаться, а не вступать в переругивания или затевать внутренний антагонизм. Я надеваю свой жилет цвета бордо и дальше мне наплевать на Тарика и его друзей, они хотят строить козни, а я уже подкладывал комок клейкой ленты под приставную лестницу – аккурат перед тем, как Тарик должен на нее взобраться. Повезло ему, что не упал, переломав все ребра и язык свой без костей. Я не обращаю на него внимание, но знаю, что удача не бесконечна, и все мы живы ее милостью. Быть может я питаюсь реже других, но вряд ли я всегда других уязвимее. Были поставлены эксперименты на крысах, и выяснилось, что умеренное голодание увеличивает продолжительность жизни. Я не раз видел, как Тарик поедает пиццу или какую-нибудь булку и знаю, что с такой диетой долго не протянуть – даже если с лестницы не упадешь.
Тарик пишет стихи в университетскую газету: Роза любви моей/краснеет при встрече с тобой/ о счастье мое. Я дал Тарику понять, что знаю о его слабостях и что при случае смогу обнаружить эту его Розу, которая явно уязвимое место в существовании мерзавца. Вообще, любовь к родным или друзьям резко понижает защищенность человека от внешних обстоятельств. Как известно, даже кинофильмы эксплуатируют такую идею, что, угрожая расправой над родственниками, можно принудить человека к нежелательным для него действиям. Я знаю, что со мной ничего подобного бы не случилось. И если бы мне пригрозили чем-нибудь таким, я бы лишь сдержанно улыбнулся. Моя задача не в том, чтобы продлить жизнь близких в невыгодных мне обстоятельствах. Родственники – это роскошь, помогающая выжить в экстремальных ситуациях. А если опасаться за их благосостояние, то из роскоши родственники превращаются в неуправляемый балласт, который не поможет в нужный момент, а наоборот – усугубит его, и шанс на выживание уменьшится. Все это, тем не менее, не отменяет любви к родственникам, вот только любовь не следовало бы трактовать в романтическом ключе. Простые эмоции – такие, как привязанность и удобство слишком важны, чтобы ими пренебрегать. И если тебя кормят обедом, не следует отказываться лишь потому, что кормящий, в общем своем роде, лишь инструмент для выживания. Не жалеем же мы вагоны метро оттого лишь, что в них все время передвигаемся.
Все мои сложные решения, направленные на успешное будущее и удачное настоящее, не отменяют необходимости выполнять трудовые обязательства. Работник я хороший, учтивый, внимательный. Я однажды задержал вора. Молодой человек с бородкой, низкорослый и худенький, просовывал Эврипида под дверь, выходящую в общий коридор за пределами магазина. Я приказал ему стоять на месте, и человек в ответ бросился прочь, покрыв расстояние до выхода в несколько секунд. Никто его не стал преследовать, а я с тех пор в голове прокручивал мечтательный план о том, что выслежу его и накажу за воровство. Эта идея настолько меня увлекла, что я решился на компромисс с самим собой. Я понимал, что, наказывая вора, я приоткрываю возможность для возникновения дополнительных, ранее не учтенных обстоятельств. Если я буду неловок, то могу получить увечья, или органы власти могут начать преследовать меня и, таким образом, испортить мне жизнь на долгое время. Я убедил себя в том, что не стану наказывать проходимца. Прошли месяцы, и я увидел его на кампусе, и, увидев, начал выжидать. Вот он сходил на лекцию в здание, где преподавали информатику и геологию, вот вышел в туалет, вот пошел прочь из университета к автобусной остановке. Денег у меня было мало, но частник согласился за десятку следовать за автобусом. Мой вор вышел из автобуса на остановке в Канарси, и проследовал в многоэтажный жилой дом. Здесь я ждал у подъезда около часа, но никто не вышел. Следующим вечером я ждал его там же – и увидел, как он входит в дом вместе со средних лет женщиной. Оба несли какие-то покупки в пакетах, скорее всего еду. Я себе представил, как он выкладывает на стол колбасу и сыр-мюнстер, как заваривает чай, как нарезает хлеб на ужин. Думал о том, что переодевается в тонкие треники и ходит по квартире в тапках на босу ногу. Я бы больше всего хотел оказаться мухой на стекле и наблюдать. Ядовитой мухой, дождавшейся, когда все улягутся спать, готовой нанести смертоносный укус. Но слово дороже денег, и я слово сдержал. Я даже выяснил как негодяя звать, подсел к нему на лекцию по геологии в большой аудитории-амфитеатре и услышал, как преподаватель назвал его по имени. Через месяц-полтора я знал о нем многое, о Ральфе, о Ральфике, и мне он казался почти родным человеком, сам того не подозревая. Я с легкостью мог бы завершить его существование на земле, но сказал себе, что при случае, в будущем, я его разыщу и, если подвернется возможность, Ральфик ответит за воровство.
Забравшись ко мне в сознание, можно легко предположить, что мысли о выживании и преследовании полностью заняли в нем место, и ничего другого поместить в сознание нельзя. Это не так. Мысли мыслями, а они, несомненно, связаны с вопиющими фактическими обстоятельствами, но я, как и было сказано, люблю музыку – конечно, в ситуации, когда возможные действия среды существования можно проконтролировать. Кроме того, я люблю художественную литературу на английском языке. Сама жизнь потребовала выучить этот язык, и, работая в книжном университетском магазине, я обнаружил целый мир писателей и названий. С тех пор, я понемногу читаю книги по-английски. Всякий раз садясь за чтение, я с некоторой досадой обнаруживаю, что не сюжет мне интересен и не персонажи. Даже авторский стиль зачастую оставляет меня равнодушным. Но с какой-то неизвестной мне прежде страстью я пробую ртом на вес английские созвучия, отмечая, как то или иное задевает верхний ряд зубов или заставляет прежде незнакомым способом напрячь лицевые мышцы. В такой момент я не знаю о чем идет речь в книге или от чьего лица она производится. Прочитав таким образом четверть страницы, я в волнении встаю и начинаю кружить по небольшой моей комнате, что в таком случае практически означает верчение на месте. И так, вертясь, я продолжаю проговаривать вслух, почти шепотом, только что прочитанные слова и какое-то время не могу успокоиться от радости соприкосновения с ними ротовой полостью, горлом, и дыханием. Вот, например, такие слова и предложения:
A sunflower, four more, one bowed, and horses in the distance standing rigid and still as toys. All nodding. Electric sounds of insects at their business. Ale-colored sunshine and pale sky and whorls of cirrus so high they cast no shadow.1
Или же вот:
If some wizard would like to give me a present, let him give me a bottle filled with the voices of that kitchen, the ha ha ha and the fire whispering, a bottle brimming with its buttery sugary smells… 2
И вот так:
It was a lonely household, of which he was an only child, and it was bound together by the necessity of its toil. In the evenings the three of them sat in the small kitchen lighted by a single kerosene lamp, staring into the yellow flame; often during the hour or so between supper and bed, the only sound that could be heard was the weary movement of a body in a straight chair and the soft creak of a timber giving a little beneath the age of the house.3
Я помню о своей уязвимости в момент чтения, и поэтому прибил крючок и петлю к двери, которую обязательно запираю изнутри прежде, чем раскрою книгу. Книги я научился брать в местной библиотеке, и первой была сочинение Артура Кларка Rama Revealed. До сих пор не знаю, о чем она, хотя страниц триста прочел. Во время чтения я делаю заранее подготовленные остановки каждые пятнадцать минут – для ориентирования обратно в среду существования. Я пью крепкий чай без сахара (сахар вреден), буквально глоток его, слежу за дыханием и проверяю никто ли не стоит под дверью. Примерно таким же способом я слушаю музыку, хотя она привлекает меня по-другому. Например, если говорить о прелюдии фуге До-мажор из первого тома Хорошо Темперированного Клавира, то сразу отмечаешь, насколько полна сомнений ее главная тема, изложенная в положительном и обманчиво ровном ключе. Вопреки ее кажущейся устойчивости, она – воплощение мира, в котором мы живем ежесекундно – а именно такого, где на поверхности царит мнимое спокойствие и взаимовежливое отношение, а на самом деле населяющие мир исполнены глубокого недоверия по отношению друг к другу. Только на мгновение, когда прелюдия переходит в минорный ключ, обнажается эта глубинная тревога о завтрашнем дне и о выживании в нынешнем. Фуга, своей беглостью, это чувство только подтверждает. Я люблю музыку за правдивость, за демонстрацию жизни в ее неприкрытом ужасающем виде. И по той же причине я плохо отношусь к такой музыке, которая пугает, но скрывает жизнь в том виде, в котором она действительно есть. Например, кричащая музыка пятой симфонии Шостаковича словно желает рассказать об агонии обычного человека в советском обществе тридцатых годов, а на самом деле уводит в сторону от ежеминутного быта, и слушатель становится оглушенным и введенным в замешательство звуковой истерикой.
Очень немногие знают о моих увлечениях, и я стараюсь не заводить о них разговоры – поскольку это ход к уязвимости. Люди должны знать обо мне лишь то, что я неконфликтный человек, не угрожающий их интересам, и такое заблуждение – главное мое преимущество перед людьми.
Если вернуться к вопросу о художественной литературе, меня привлекает Гоголь, как отображение нашего существования. Взять, к примеру, ссору Ивана Ивановича с его соседом. Дело ведь в том, что ссора по пустякам всего лишь фасад глубинного и единственного человеческого отношения, которое, упростив, называют враждой. Матери и отцы враждуют с детьми, родителями друг друга и между собой. Враждуют соседи и коллеги. Известна глубинная невысказываемая взаимная вражда пациента и врача. Гоголь словно говорит: посмотри вокруг – что бы ни происходило, всё есть антагонизм человека против человека, всё на смерть борьба, и смерть не есть ее разрешение, пока новые поколения враждующих не прекратят появляться на свет. Кто знает, возможно высшая точка человеческого и общественного самосознания выразится в недвусмысленной ясности, внятной истине и необходимости прекращения человека как животного подвида, поскольку вражда наша не просто за право на существование, но и беспричинна, от скуки. И скука понуждает в нас агрессию ничуть не меньшую, чем та которая имеет за собой вескую подоплеку. О какой же подоплеке может идти речь?
Ведь многие из нас сыты и имеют кров над головой. Неудовлетворение от собственного места в общественной и денежной иерархии, особенно в сравнение с другими, заставляет человека как минимум думать негативно и оскорбительно о тех, кто внешне преуспел. А от мысли к слову, и от слова к действию ход бывает скорый.
Но вот эта входящая без очереди в автобус девушка пусть меня и раздражает, но потенциально я нахожу ее привлекательной. Конечно, и речи быть не может, чтобы как-то допустить ее или другую какую-нибудь ближе ко мне, позволить ей приобщиться к моей жизни. Она рыжая, несколько пухлая в бедрах, но с тонкими плечами, у нее узкие злые губы и широкий рот, небольшой нос, несколько будто расплющенный по лицу, но не так, что лицо от этого непривлекательно, а наоборот, — оно необычно, и хочется за лицом следить. Сама невысокая и, как свойственно молодым девушкам, гибкая. В общем, обычный портрет привлекательного существа, но пока рано заводить с такими знакомства. Я надеюсь в ближайшие годы обрести более выгодную социальную и материальную жизненную позицию – окажусь, например, в выгодном по отношению ко многим положении, отчего мне станет приходить приличный доход и уважение, и тогда я надеюсь на легкие, многочисленные и увлекательные отношения с подобными девушками – отношения такие, где не надо было бы как-то эмоционально сближаться, поскольку всякое новое такое сближение – очередная щель в защите против жизни и существ ее населяющих. За самым гибким и рыжим фасадом может скрываться существо, которое в будущем, далеком или не очень, захочет ограничить человека, а то и подставить или даже уничтожить его. Я собираюсь выработать такую стратегию, в которой использование явочных квартир для встреч, а также ненастоящих имен будет повсеместным – так, чтобы любая, рыжая или иная, не догадалась о том, кто я на самом деле, откуда я, и как проходит моя жизнь. Но пока такая девица входит в автобус без очереди, то ничего кроме желания ее всерьез наказать и проучить у меня не может быть. Я испытываю такое чувство сейчас по отношению к ней, которое хотел бы назвать ненавистью, и это чувство позволило бы мне произвести по отношению к нарушителю порядка, кто бы такой человек ни был, серьезные действия – а они настолько серьезны, что я бы не стал об этом говорить всуе. В любом случае, наказанный мною таким образом человек не смог бы забыть своего нарушения и всегда бы помнил о том, что впредь следует жить по правилам, которое наше общество устанавливает со всей ясностью для своих участников. Иногда я, конечно, фантазирую о том, как мне было бы физически хорошо в животные моменты с такой девушкой, но эти фантазии я держу под строгим контролем и не позволяю им развернуться, когда я нахожусь за пределами своей комнаты. Но скажу вот что: я не только английские слова люблю ртом – я считаю, что ротовая полость есть важнейший инструмент познания мира, и познание в половом плане, которое происходит между взрослыми зрелыми людьми, то есть взрослыми не в смысле хронологии, а в смысле отношения к жизни – отношения серьезного, уважительного и внимательного. Так вот, и здесь я не постесняюсь признаться, я готов познавать через физическую любовь посредством именно языка и вообще рта. В каком-то смысле, я думаю, что любовь к языку и влечение к телу – это одно и то же чувство, но главный вопрос здесь, конечно, не в самом акте познания, а в некотором акте осознания того, с чем имеешь дело. И если ем я мало, то надеюсь в недалеком будущем именно разнообразием, а не количеством еды познавать вкусовой мир нашей планеты, строго в кулинарном смысле слова. Но слова о поедании печени врага я понимаю ясно, и мне близки и ход, и символизм такой мысли. Ход заключается в том, что человек приближается предельно к другому в тот момент, когда другой мертв и не может воспротивиться, а символ здесь ясен и так, объяснять незачем.
Однажды я наблюдал драку, и сначала мало что могло предречь агрессивные действия. Все началось с некоего разговора, и такого именно, что происходит с кем угодно в самом повседневном случае. Памяти подобные беседы не затрагивают, а напротив забываются мгновенно. Но не здесь. Черный парень в белой бандане и гангстерской белой же бейсболке поверх нее ходил с коробкой шоколадных батончиков и просил денег, собирая их, как он утверждал, на поездку школьной баскетбольной команды в Вашингтон на соревнование. Мимо проходил человек в светлой короткой стрижке, в голубых джинсах, держа за руку низкорослую полноватую девушку. На девушке была бежевая блузка с коротким рукавом, подчеркивающая большую грудь, а плотно сидящие джинсы обнаруживали мускулистые широкие ноги. Который в бандане подошел к парню в стрижке и случился такой примерно разговор:
— Мужик, мы ищем спонсоров, не поддержишь нашу команду? Два доллара за сникерс.
— Нет, не поддержу (сказал резко и на повышенных тонах)
— Так нет или нет (в бандане передразнивая)
— Пизды получишь!
Здесь низкорослая подруга стриженого, похоже, взволновалась и стала тянуть его прочь, но было поздно. Я наблюдал, дрожа от ярости. Оба были неправы, оба должны понести наказание. Здесь я также должен сказать, что в целом против бранных слов, когда нет необходимости, но с купюрами тяжелее было бы понять глубокую степень вины стриженого, а так она видна как на ладони. Приятели черного, числом трое, прибежали, оттолкнули низкорослую, которая упала и оцарапала в падении локоть. Если бы стриженый смог вдруг возвыситься над собой, то увидел бы, как скоро лицо его покрылось ссадинами и синяками, как лежал он, скрючившись на асфальте, а тело его дергалось судорожно и в такт скорым и сильным ударам ногами. Друзья скрылись, рассыпав батончики, а я уговорил себя не подходить к стриженому, чтобы пнуть его еще пару раз. Я сказал себе так: впереди намеченный план дня, только начавший приводиться в исполнение, а справедливое наказание здесь следует все же отложить, поскольку оно незапланированное. В моей ситуации практически любое отхождение от заранее намеченных действий может привести к неожиданным и необязательно приятным последствиям. Кто знает, пни я стриженого — и цепь событий вдруг развернется таким образом, что я не смогу рассчитывать на второе питание сегодня. Действовать следует продуманно и хладнокровно. Подобрав несколько батончиков (наскоро похвалив себя за смекалку и принятие быстрого и единственно верного решения), я удалился, хоть чувство досады не покидало меня какое-то время. В затемненной улице дорогу перебегала бездомная собака, и я ударил ее за все прегрешения черного человека в белой бандане и стриженого парня с низкорослой подругой. Собака взвизгнула и быстро убежала, а я, конечно, думал о том, что нечего даже низкого роста девушкам проводить время с неучтивыми и неприятными людьми, и что поцарапанный локоть послужит барышне напоминанием о том, что ей следует быть более разборчивой.
Вопрос возвышения над самим собой интересует меня. Вот человек умирает, и хотелось бы знать действительно ли, как в старом фильме Привидение, он выходит из собственного тела и начинает видеть себя и всех остальных со стороны. Жизнь продолжается, и если в ней нельзя напрямую участвовать, то можно все наблюдать – наблюдать за родными и знакомыми, видеть их в прежде невозможном ракурсе – в жизни, где отсутствуешь ты, то есть, я – меня больше нет, но я очень даже есть, просто эту информацию никак не донести до оставшихся в живых. Единственный способ разделить потустороннюю жизнь, иначе называемую смертью, только умирая одновременно. Видимо поэтому некоторые влюбленные говорят, что хотели бы умереть в одну минуту. Я как раз ничего такого не хочу, но некая дилемма есть. Если умереть позже всех, что, конечно, в известном смысле идеальный вариант, то никого не останется, кто поможет в старости протянуть стакан воды или подложить судно. А если умереть раньше, то не нужно беспокоиться об одинокой старости, но возникает обида из-за ранней несправедливой смерти, когда прочие люди, своей жизни не достойные, продолжают жить. Правда, как насчет одинокой юности и зрелости? Вот вы скажете, что юность и зрелость привычливы к одиночеству, а старости сложнее. Скажете, но разве ваша правота? В молодые годы человек иногда все никак не может уйти на свои хлеба, не понимает, как практически выжить, вынужден питаться от одного до двух раз в сутки напротив нужному распорядку, предполагающему как минимум трехразовое питание. И зрелость, конечно, хоть и более устроена материально, но склонна в собственном одиночестве к глубокой дестабилизирующей подавленности. В старости же эмоции ровнее, и часто, если человек просто на ходу и не болеет, то ему привычно одному. Поэтому, я стариков не жалею, и в отдельных случаях считаю, что эвтаназия по возрасту – необходимое решение, особенно если человек живет дольше восьмидесяти лет. Такое решение помогает обеспечить более молодые поколения и медицинской страховкой, и зачастую кровом. Но это социальные вопросы, затрагивающие жизнь всего общества, а в мое нынешнее положение требует других мыслей. Оно требует мыслей о том, как наладить бесперебойное, хоть и двухразовое питание без просьб и последующих одолжений кормящим.
Кто знает, каково мне сидеть здесь, отравленному, за тарелкой каши, ожидая страшных колик и ужасной смерти? Каково мне, в последние, может быть, минуты жизни мысленно охватывать все, что сохранилось в памяти – и сохранилось всего-то в ней – езды в общественном транспорте, негустой городской природы, чужих лиц, ожиданий и надежд, осторожно продуманных ходов, призванных обеспечить личную безопасность? Где я дал слабину? Как позволил себя отравить? Ведь знал всегда, что привкус не от ложки, а от яда – скорее всего, какого-то простого растительного отвара, который действует постепенно, в течение месяцев или даже лет, собираясь в организме. Сколько лет она его мне скармливала? И чего она добилась теперь, лежа в своей спальне, устремившись стеклянным взглядом в стену? Меня скорее всего не станет через несколько минут, и в параллельном существовании она снова встретит меня, бестелесная субстанция бестелесную субстанцию, и чистая ненависть, а может и родниковое сожаление или, кто знает, равнодушие пронзит наши нематериальные сущности, а мы останемся рядом. Навек.
___________________________
1 Подсолнух, и еще четыре, один склонившийся, и лошади в отдалении, застывшие и неподвижные как детские игрушки. Всё кивает. Электрическое потрескивание деловитых насекомых. Солнечный свет тонов эля и бледное небо, и облачные волокна в круговом потоке так высоки, что не отбрасывают тени.
2 Если какой-нибудь колдун решит мне сделать подарок, то пусть тогда будет бутыль голосов той кухни – ха-ха-ха и шепот огня – бутыль, переполненная масляными сахарными запахами…
3 Это была одинокая семья с единственным ребенком, сведенная необходимостью совместного труда. Вечерами, все трое сидели в небольшой кухне, освещенной керосиновой лампой, уставившись в желтый огонек. Бывало, в промежутке между ужином и сном, единственным слышимым звуком было уставшее движение тела на стуле и мягкое поскрипывание древесины, уступающей понемногу возрасту дома.