Выпуск №13

Автор: Анна Лужбина

 

Исчезновение

 

С моей бедой мы родились, как сиамские близнецы, я чувствовал ее, находясь в утробе. Нам с ней было тепло и тесно. Над головой билось мамино сердце: тук, тук, тук… Мое тоже билось, но очень слабо. Я понимал, что так просто не выбраться. Я связан, закреплен, еле шевелюсь. Обезопасен, беззащитен, защищен…

Я говорил маминому сердцу: «Мама, мама, выпусти». А она не понимала, реагировала только на движение. Клала руку снаружи и отвечала: «Ты сначала вырасти, научись словам, а там уже и будем разговаривать».

И тогда я родился. И стало еще страшнее. То, что со мной что-то не в порядке, все поняли практически сразу. Но я тогда не знал, что такое порядок. И не знал, что «все» — это не я.

Помню себя ребенком очень хорошо, у меня отличная память. Не мог никогда отделаться от ощущения, что всем хорошо, а мне нет, но я при этом не понимаю, почему, просто тесно. Всюду опасно. На ноги давит земля. Как крышка обувной коробки, опускается небо. И еще я знаю, что воздух намного сильнее, чем кажется: будь его воля, он бы раздавил меня с тем звуком, с которым мама хлопает мух газетой.

Чпок!

В моей жизни всегда есть доктор, как у других людей есть ангел-хранитель. Помню, как увидел его впервые. Доктор в марлевой повязке, в синих перчатках. Почему он осматривал меня тогда так, словно боялся заразы? Помню его морщинки на лбу. Такой добродушный взгляд, глаза голубые, а лица почти не видно. Почему-то я называл его Айболитом.

— Клаустрофобия, возможны обострения, будем присматривать.

И он ошибся, ведь у меня все сложнее. Свой диагноз я поставил самостоятельно. Это клаустрофобия тела. И пока у меня есть тело, мне не спастись. Потому мне что комната, что поле, что пустыня – нет разницы. Я создан вместе с моей бедой, появился с нею. Мой диагноз – наличие туловища.

Я боюсь тела, я чувствую себя запертым.

Но лишать себя тела еще страшнее. Тем более не знаешь: вдруг не получится? Глаза закрыл и открыл. И ты опять в животе, и опять заперт, опять защищен.

Но теперь все станет иначе.

Проблема в том, что ты живешь в своем мире по чужим правилам. А ничего нет важнее правил, мир на этом держится. И мир давит чужака. Но я привык жить в тревоге. Я привык даже закрывать свою дверь на ключ. Привык к дому, к магазинам и городу. Нормальный человек понял бы, что я чувствую каждый день, только если бы разбил палаточный лагерь на ночной магистрали. Сел бы в палатку, закрыл глаза и ждал бы утро, когда люди поедут в свои офисы.

 Но невозможно привыкнуть к тому, что ты никому не нужен. Невозможно смотреть на любовь. Невозможно смотреть на дружбу. Невозможно объяснить себе, что люди не виноваты. Что они просто счастливы, а счастье – правило этого мира.

Теперь все иначе.

Мы познакомились с ней у выхода из клиники. В руках стаканчик кофе, пиджак надет, кажется, без рубашки. Нежная белая шея, пшеничные волосы убраны наверх. Я не хотел встречать ее взгляд, просто засмотрелся, хотел сбежать, но она улыбнулась. Она была первой в моей жизни, кто не отвел глаза. Она будто сразу увидела не мое тело, а душу. Она заглянула внутрь меня. В ту область, где нет страха. Где гуляет подсвеченный воздух. Где нет границ.

Она подошла ко мне, высокая и худая. Звук каблуков как стук сердца. Невероятно красивая. Она подошла и сказала: «Привет».

И я не смог ей ответить, рот не слушался.

Самая важная минута моей жизни.

Она спросила, как меня зовут. Я не сразу вспомнил. Перед глазами в хаосе двигались буквы фамилии, имени, отчества. Я так и назвал ей все, что у меня было. Она рассмеялась.

Она сказала, что я симпатичный. Я смотрел в пол. Руки болтались как плети. Все бесконтрольно. Она спросила мой номер телефона. Я назвал его еле-еле, а ее номер спросить не смог. И она ушла. И словно погасила за собой свет.

Я не ждал, сразу отчаялся. Но она позвонила через день, а через неделю уже пришла ко мне домой. Гладила рукой стены. Прошлась по всей квартире: босиком, мягко, как кошка.

Она приготовила спагетти, но я не чувствовал при ней вкуса еды. Я бы съел все что угодно, хоть камни. Она взяла макаронину и пыталась всосать ее губами. Я чувствовал, как мой рот наполняется сладкой слюной, а на лбу выступает сладкий пот. Кажется, моя челюсть опускалась вниз.

С макарониной она не справилась, помогала себе рукой. Случайно наступила на мою ступню. Такое мягкое, нежное движение, как поцелуй.

Потом она ушла, а через день вернулась, уже без предупреждения. Хотя я ждал ее каждую минуту. Она позвонила в дверь, вошла, и я сразу понял, что это и ее дом тоже. Что она может приходить, когда хочет. Что ей не нужно оповещать меня о своем приходе или присутствии, так как хозяйка – это она, а я просто обитаю здесь как насекомое.

В прихожей она сняла свою легкую куртку, осталась в белой майке. Меня поразила эта простота цвета и ткани. Я смотрел на вертикальную линию, идущую от выреза, не мог оторвать взгляд. На ее ключицах виднелась тонкая золотая цепочка. Маленький крестик падал вниз, терялся между грудей. Опускался в это пространство, как в молоко.

В голове стучали колеса поезда, я пульсировал, словно одно большое живое сердце.

В тот день она узнала мой диагноз, расспрашивала меня о болезни. Потом рассмеялась: сказала, что знает, где такую болезнь лечат. Сказала, что в одной деревушке живут шаманы, которые спасают от клаустрофобии. Шаманы? Как уместна была эта загадочность, такая же привлекательная и удивительная, как и она сама. Она и здесь стала первой, предложила то, чего никто еще не предлагал.

Шаманы учат не бояться стен. Клаустрофобия тела? Конечно, справятся. Ведь тело – это и есть стены. А шаманы умеют выходить из тела. У нее даже был друг с такой же бедой, и он провел с шаманами всего полгода. Наверно, потому я ей так и понравился с первого взгляда. Она почувствовала, что сможет помочь.

Она запустила пальцы под лямки майки. Подняла, опустила…

Каково это, быть обычным человеком? Я спросил ее, поедет ли она со мной? Не сразу, но, конечно, будет навещать. И она смеялась, смеялась… И лямки щелкали, поднимались вверх и вниз. Тонкие пальцы. Ключицы шевелились. Крестик опускался все глубже и глубже…

Хочешь, я останусь с тобой навсегда, здесь, в твоем доме, вместе?

Это было будто бы не со мной, а с каким-то героем кино. Я просто смотрел на нее, опять распахнув рот. Она обещала готовить, убираться. И почти обещала любить. Ведь ты бы могла полюбить меня? Конечно, могла бы, но когда ты вылечишься. Я помогу купить тебе билет. А там тебя встретят. Нужно только подписать договор на лечение. Но лечение не бесплатное. У тебя ведь есть деньги? Есть немного, а еще есть кредитная карта. Она подняла большой палец. Ушла. Сказала, что очень скоро вернется. Мир становился ярче.

Ее не было один день. Я сидел и смотрел на улицу. Она перестала отвечать на телефон.

Два дня. И стены двигались. Я ютился то у окна, то у двери, ждал ее, как собака. Вздрагивал от звука шагов.

Три дня. Я забыл, что надо пить и есть, похоронил себя заживо. Я просто лежал у двери, не в силах подняться. Ждал смерти, чувствуя непонятное облегчение…

Но она вернулась. На лице все та же улыбка. В руках бумаги. Она протянула их к моему лицу и сказала: «Это договор на лечение! И мы будем вместе, когда ты вылечишься. Я бы хотела любить тебя, заботиться…»

Я еле сел за кухонный стол. Буквы бегали, как маленькие жучки. Купля-продажа. Что купить, что продать? Тело. Метафора. Надо продать тело. И купить новое. Чтобы освободиться. Договор. Имя. Фамилия. Отчество. Один лист, второй, третий… Она поцеловала меня в затылок, и по телу прошел разряд тока. Протянула билет. Взяла деньги. Сказала, что переведет их шаманам, чтобы я сосредоточился на лечении и любви. Не думал о мелочах. Сил не было. Сил совсем не было.

Она взяла стакан, налила воды, протянула мне этот стакан прямо ко рту. И я стал пить так жадно, захлебываясь, и это было великое счастье: я вспомнил, что мне нужна вода, и это будто бы была награда за то, что я дождался ее, что я не умер.

 

И вот теперь – вокзал. Все нормально. Приехал заранее, так боялся опоздать. Далеко живут шаманы. Денег у меня нет, но она сказала, что они мне там не понадобятся. Все уже оплачено. Ключи я оставил ей. И это было тоже очень символично. Как ключи от моего сердца.

Ведь ей совсем негде жить. И ей некого любить, кроме меня.

В кармане одни таблетки, ведь нужно проспать всю дорогу. Я никогда еще не был в поезде. Как мне пережить такой дальний путь? Только думая о любви.

Пишу я тоже о любви. Врач говорил: хочешь отвлечься – садись и пиши. Пиши о себе. О том, что видишь вокруг. Что чувствуешь. О чем думаешь.

Сейчас я думаю о времени. О будущем. О том, что совсем скоро я окажусь в другом мире. И что следом придет она. И мы войдем с ней в шатер из звериных шкур. Босые стопы погрузятся в чьи-то мохнатые спины. И мы будем только вдвоём. И этот шатер будет стоять вечно, и душа моя примет тело.

Самое удивительное, что мне уже становится легче. Представляю, как стою в поле, раскинув руки. Ко мне подходит шаман. На его голове разноцветная маска, она двигается передо мной. Словно сама по себе. В лицо дует ветер. Летят перья.

Шаман достает бубен и танцует, освобождая меня от страха. Поет голосом сдавленным и скрипучим, его песня разлетается по полю. Звук проходит через меня, очищает меня, и деревья склоняются от этой силы. Воздух дрожит, а я расправляю крылья, поднимаюсь вверх, лечу против ветра.

 

 

Протест

 

— Так больше продолжаться не может! — сказал он слишком громко и стянул с головы свою зеленую кепку, смял ее в кулаке, а потом этим кулаком тихонечко ударил о стену.

Это было так неловко и даже театрально, но ему пришлось теперь продолжить, тем более что они молчали, а у него накипело, и не было сил. И удар о стену был слабым, беспомощным, и рука теперь болела ужасно, но признаваться в этой боли не хотелось даже самому себе…

— Сколько вас можно просить! Стучаться перед тем, как зайти в мою комнату? Я уже взрослый!

В ответ — молчание. Может быть, им стало наконец перед ним стыдно, но это вряд ли, скорее они просто не хотели ввязываться. А еще они всего полчаса назад улыбались тому, что он дома в своей любимой зеленой кепке, но разве же это смешно, пускай посмеются над собой, над своей глупостью, как можно смеяться над тем, что ему удобно…

Он громко втянул ноздрями воздух, куда громче, чем ему бы хотелось. Пахло шарлоткой, ее вытащили из духовки мгновение назад и попросили его минуту подождать со своим скандалом, пока шарлотка не окажется на столе, а то вдруг подгорит, нужно срочно вытаскивать. И этот запах раздражал теперь не меньше, чем они, будто бы и шарлотка тоже не давала ему возможности высказаться, не принимала всерьез, а только твердила: жуй меня, жуй меня и молчи…

— Мне тяжело жить, когда вы контролируете каждый мой шаг! — продолжил он все так же, на непривычной громкости, — вы не интересуетесь моим мнением! Вы думаете, что я глупый и слабый, что я как зверушка. Но я хочу жить так, как мне нравится. Я хочу делать то, что хочется мне, а не вам!

Он подошел уже к ним вплотную, ожидая, что ему что-то ответят, но они молча смотрели куда-то в сторону, и от этого вдруг стало страшно, и он решил продолжить просто для того, чтобы не было тишины:

— Да, я хочу завести себе девушку! Разве же это плохо? Я хочу ходить в ночные клубы. Играть на гитаре и придумывать песни! Я хочу написать книгу со стихами! Я пропускаю из-за вас самое свое важное время, вы понимаете это? Когда, если не сейчас?

— Послушай, мы все делаем ради твоего спокойствия… Просто доверься нам, к тому же…

— Нет! — перебил он, удивляясь вновь собственной смелости, — нет! Я против! Да и знайте… знайте, что моя главная задача — не быть таким, как вы! Скучными, унылыми, мен…мем…кантильными. Вы просто зарабатываете деньги, как машины, в вас совсем нет света! Вы не реализовали себя, слышите? Не реализовали! И мне за вас стыдно!

И он кинул им зеленую кепку под ноги и ушел, хлопнув дверью так сильно, как мог, наполненный теперь ужасом от того, что они могли бы ему ответить, а он сказал уже все, что мог. И лег на кровать в бессилии, но с какой-то гордостью, как после сданного экзамена…

В коридоре слышались неразборчивые голоса, а затем шаги, шепот у самой двери. Может быть, он был груб, но это была абсолютная правда, он ведь все это мог, почему они держат его здесь будто бы взаперти, как кролика, как котенка, как своего ребенка, как своего маленького ребёнка…

В дверь постучали. Хоть чему-то он научил их, он смог, у него получилось, но отвечать на этот стук не хотелось, и он закрылся одеялом с головой, и сжал челюсти, и зажмурил глаза…

— Папа? Пойми, что мы очень стараемся. У меня тоже семья, дети, работа, я не могу водить тебя на дискотеки, а сиделка этого делать не станет, да и это неправильно, это опасно… Опять этот разговор, папа, в какой уже раз? Разве лучше бы было в доме престарелых, послушай, разве лучше бы?

 

 

55

 

— Так вот, мы столько лет прожили вместе с моим мужем, отче, что теперь он умер, а для меня ровным счетом ничего не изменилось! Пятьдесят пять лет вместе, вы вообще о таком слышали? Он умер, а я с ним разговариваю. Ссорюсь с ним, жалею его, разве что обед не готовлю. Он как привычка, вы понимаете?

— Кажется, понимаю, да…

— Послушайте, отче, но я пятьдесят пять лет со своим мужем, а семьдесят четыре года я вместе с церковью. И вот теперь, когда церковь моего мужа похоронила, я чувствую неудобство, что продолжаю жить с ним, хотя вроде бы должна горевать. Как мне быть?

— А вы что же, не горюете?

— Да, а что мне грустить, ведь муж что мертвый, что живой, я его слишком хорошо знаю! Мы похоронили его вместе, или даже он похоронил сам себя, выбрал костюм и даже оплатил свои похороны сам, просто напомнил мне, куда положил свои деньги!

— Кхм…

— Отче, мне за многие поступки перед церковью неудобно, но за это особенно. Но мне ведь тоже скоро умирать, так может тогда все и по-честному? То есть как бы я почти мертвец, а потому церковь почти похоронила и меня тоже. А раз мы с мужем мертвецы, то есть я почти мертвец, а он с моей помощью почти живой, то мы можем спокойно общаться?

— Послушайте, мне…

— Это все возраст, возраст, и никак иначе. Нужно было разводиться, когда хотелось, новый муж бы умирал, и может было бы в этом хоть что-то неожиданное.

— Послушайте, мне нужно выходить, моя остановка.

— А?

— Сухаревская. Мне выходить.

— Ну так и выходите. От нас двоих вам благодарности, отче.

— И я не отче. Это просто длинное черное пальто.

— Послушайте, отче, это все не важно. Мне уже столько лет, что попом вам быть необязательно.