Выпуск №16

Автор: Vlad ПRЯхин

 

УМЕНЬШАЮЩИЙ

 

Так получилось — все создавали что-то, расширяя границы придуманного или построенного, а он звал мир к уменьшению:

— Слишком много всего, да и медлительность языка…

Его слышали птицы: их возгласы сокращались, и учащались паузы, и уменьшалась их длина. Тексты его не слушали, прикрепленные к ним авторы продолжали создавать длинное, таков был тренд.

— Не успеть завершить! — повторял он, — Нельзя объять необъятное. Мир должен освободиться от лишнего!

Мир освобождался, вытеснял его на обочину жизни. Там его встречали лопухи и борщевики. Их было опять слишком много.

Сначала ему нравилось жить за городом. Но потом он понял, что там еще больше всего. Просто вещи умеют ловко прятаться за простор.

Он вернулся туда, где асфальт, плитка и кирпичи скрывали излишнее разнообразие.

Здесь, обнимая один пенобетонный блок, он ощущал, что обнимает все — блоки были одинаковы.

Мысли людей здесь повторяли одна другую — их задавал некий шаблон. Даже плач возникал тогда, когда было принято плакать.

Он и ее нашел плачущей. От нее ушел муж. И вместо того, чтобы радоваться освобождению, так как он был невыносим, она плакала. Потому что ее подруги полагали, что у нее случилось горе.  И ей подобает быть плачущей.

Привыкший все уменьшать, он сразу уменьшил и ее плач. Потом прекратил его вообще.

Они прожили вместе 15 лет. Он продолжал бороться с объемом мира, пытаясь уменьшить все, что только возможно. Она, напротив, восполняла недостающее, в том числе деньгами. Ведь они были у нее, благодаря наследству и разным умениям, и количество их если не увеличивалось, то и не уменьшалось.

Потом что-то стало увеличиваться у нее внутри. И впервые он не мог ничего сделать с таким увеличением. В первую ночь, узнав об этом, он просидел много часов, пока она спала, сжимая голову руками, полный ужаса бессилия перед безжалостно разрастающимся с неожиданной стороны миром. С той стороны, которую невозможно ни охватить, ни понять, ни принять.

 

Когда он остался один, еще не совсем придя в себя и еще не осознавая этого, он стал мстить миру за его излишнюю величину. Теперь это было не просто стремление уменьшить все для того, чтобы охватить, понять и принять. Теперь он уменьшал окружающее, не считаясь с его дальнейшей судьбой, и вовсе не для принятия. Яблони в саду, которые они сажали вместе, он обрезал так, что остались одни стволы. Сосед удивился, и он тоже удивился, но через год, весной. При этом он обнаружил, что в душе радуется тому, что некоторые из них засохли. Траву он косил триммером под самый корень, так что оставалась голая земля, на которой долго ничего не росло. Простыни и пододеяльники он застирывал до дыр, штору, на которой была потертость, выбросил. Сложные книги он отнес в общественную библиотеку или подарил друзьям — они раздражали его. Он оставил себе только томик Басё, и как только становилось тепло, уходил из дома на весь день, находил место, где он мог видеть что-то, лишенное, по его ощущениям, всяких излишеств. И там проводил много часов в созерцании. На стенах у него теперь висели картины Малевича, лучистов и ташистов. Слушал он почти исключительно «техно», эти звуки казались ему правильными, лишенными излишеств. «Излишества», то есть чувственное, вызывали у него физическую боль. По этой же причине он почти никогда не смотрел на фотографии прошлых лет, которых у него было великое множество. А сделанные новые тотчас подвергал воздействию опций дискретизации и пикселизации. В этих разбитых на мелкие правильные квадратики изображениях он находил успокоение.

Будучи уменьшен, мир уменьшал себя и за счет него. Однажды, в порыве уменьшения окружающего, он чуть было не выбросил всю оставшуюся мебель. Но потом решил, что нужно разбить имеющееся на категории, и минимизировать отдельно каждую из них. Потому что это будет более эффективно. С этой мыслью он заснул. А проснулся уже не здесь. И мы не знаем, какие вещи встретили его там, и возникла ли необходимость их уменьшения.

 

5.07.21

 

 

ПРОФЕССОР

 

— Конец света наступит, — отвечал он на часто задаваемый вопрос, — но он наступит несколько позже, после прекращения самого света, и придет в темноте…

Слушающие были в восторге от его речей. Его называли профессором, и он был им, несомненно. Хотя нигде не преподавал и не имел никакой ученой степени.

— Нет, я не приглашенный профессор, — говорил он студентам, столпившимся вокруг него во дворе университета, — таких, как я, не приглашают, просто я живу неподалеку.

Но иногда его приглашали. Тайно. Кроме всего прочего, он разбирался в электронике.

— Вот это соедините с этим, а это подключите сюда. А вот эту цепь удалите вообще, она ведет к самовозбуждению, — говорил он, — иначе работать не будет.

И делали, как говорил он. И, о чудо, начинало работать!

— Как же так? — вопрошали дипломированные специалисты, аспиранты, к.т.н. и даже д.т.н. — По всем расчетам этого не может быть!

— Я не знаю, — отвечал он, — что там, в расчетах, я не ученый. Но так работать не будет, а будет только вот так.

И уходил.

Еще он любил рассуждать о тонкостях мотивации в поступках Наташи Ростовой или Сонечки Мармеладовой. Требовал исключить из программы «Му-му». Но в завершении всегда говорил, что это все ерунда, а настоящий гений — это Гоголь. Если, конечно, не брать во внимание Г.Х. Андерсена и У. Блейка. И С. Прокофьева, которого он превозносил.

Хайдеггера он считал вполне терпимым лжецом, каким и подобает быть философу «достойного уровня». Французских социологов и левых всех считал «слабыми профанаторами», за исключением Бодрийяра, которого считал «профанатором сильным».

— Да, гиперреальность, особенно с утра… И пусть такая категория, как симулякр, сама по себе является симулякром, но определенная правда в этом есть…

Ч.С. Пирса он уважал, но мало говорил о нем. Знавшие его близко говорили, что по его принципам он жил сам.

Пил он мало, и только когда в компании наливали ему.

Из Библии он цитировал много, наизусть, загоняя религиозных спорщиков в тупик.

Говорили, что откуда-то он был выгнан, за политику или что-то. А откуда-то ушел сам.

Еще он настраивал гитары местным дамам, посещающим уроки игры на этом инструменте, а заодно и их щеголеватому преподавателю.

Сыграв отрывок из «Metallica» или «Deep purple», по-своему, но изумительно точно, или что-то свое на только-что настроенной им дрянной дешевой гитаре, он говорил:

— Нет, не пел и не пою, голоса нет совсем… Так, для себя…

Это было правдой.

— Что вы ищете во всем смысл? — вот что он еще говорил, — никакого смысла в поисках смысла нет и в его отсутствии тоже. Поэтому и абсурда нет.

 

5.07.21

 

 

НЕЧЕЛОВЕК

 

Так получилось: он не сразу понял, что родился нечеловеком. «Ничто человеческое мне не чуждо», — повторял он в детстве знаменитую фразу. И находил, что ему чуждо все.

Но долгое время он не признавался никому в этом. И, главное, не признавался в этом себе. И все пытался быть человеком. Притворялся, что человеческое ему нужно. И себя убеждал в том, что ему нужно то, к чему стремятся другие. Он брался то за одно человеческое дело, то за другое. Иногда это получалось лучше, иногда нет. Но всегда было мучительно для него.

 

Нечеловечность его проявлялась в том, что уже с отрочества ему все казалось смешным. Во всех учениях и идеях, во всех поступках людей он быстро находил ошибочность  исходных постулатов или необоснованность мотивации.

За всеми действиями людей он видел чей-то интерес. Чаще всего это был интерес гормональной системы или спонтанной деятельности мозга, но порой это был и интерес других людей. Он смотрел со стороны на то, как люди занимаются разнообразной деятельностью, полные идей и представлений о мире, внедренных в них другими людьми. Как они полны эмоций, исходящих из физиологии их организмов. Как они оценивают все согласно привнесенным извне стандартам.  И все это происходило в интересах других людей.  А им казалось, что они действуют в своих интересах. И ему становилось смешно. В юности, полной энтузиазма и ищущих приложения сил, он часто смеялся, обычно скрывая это, потом смех сменила легкая ирония и грусть.

Все, что начиналось вокруг, он считал бессмысленным, потому что сразу видел грядущий провал. Это касалось и политики, и религии, и семьи. В городах это ощущалось не так остро благодаря цинизму и скептицизму их обитателей. В деревнях жители все воспринимали всерьез. Поэтому там он жить не мог, хотя любил природу. Но наибольшее возмущение «человеков», которое он скрывал от них всю жизнь, вызывало не его равнодушие к политике или проблемам мира, а к футболу. Он старался никому не показывать то, что не делает различия между «Динамо» и «Спартаком», «Манчестером» и «Ливерпулем». Это действительно выглядело в их глазах ужасным. Разговоров об этом он избегал, потому что ему было лень изучать подробности этого вопроса и притворяться.

Не то что бы он считал мир полным абсурда. Он допускал, что все это имеет какой-то общий смысл. Но смысл этот был скрыт от «человеков». А ему он не был нужен. И он не искал его.

С возрастом он понял, что можно не выставлять напоказ свою нечеловечность, но и не сдерживать себя постоянно, так как нечеловечность его не несла ничего жестокого и агрессивного. Понял, что если быть нечеловеком тихим и скромным, то можно спокойно и радостно жить.

 

Естественно, временами он искал сближения с кем-то. И находил подобный своему взгляд на мир среди людей творческих. Многие из них видели «человеков» такими, какими видел он. И рисовали их внутренний мир или делали его изваяния. Или создавали отражающий их состояния текст. Или создавали последовательность звуков. Поэтому он любил искусство, но только то, в котором не было морали. Если он находил в произведении поучение или мораль, он сразу терял интерес к нему и уходил с выставки. Или оставлял недочитанной книгу. Потому что в поучении скрывался чей-то примитивный интерес.

 

В правду он не верил, за ней тоже стоял чей-то интерес. Но очень уважал нелживость. Хотя бы в мелком, хотя бы в деталях. На таких людей он сразу с радостью обращал внимание, потому что это было одним из проявлений нечеловечности.

 

Различные волоски мира щекотали его, потому что он не был существом бесчувственным. И он жалел людей. С возрастом он не сделался высокомерным, а из существа обделенного превратился в жалеющего. Он избирал для себя в мире людей, которых намеревался жалеть. Среди них были его дети, бывшая жена, молодая, но бедная художница, внебрачный сын одной невыносимой особы и инвалид. Оценив его щедрость, все они быстро догадались, что он — нечеловек. Но принимали его таким, каким он был. Другого выхода у них не было.

 

 

БОСОЙ

 

Так получилось, что десять раз он умирал, и вместе с ним хоронили его обувь. И десять раз приходил в себя и возвращался, оставив все. И поэтому, когда он окончательно воскрес, то оказался босым — вся обувь кончилась. Без обуви нельзя было ходить по городу, потому что всюду лежали острые камни, куски битого стекла, обломки проволоки и прочий мусор. Все эти предметы были остатками разбитого прошлого, для которого в настоящем не нашлось места. И он вынужден был находиться внутри помещения. Самое большее, что он мог сделать, это выйти на балкон.

 

Никто не мог ему принести обувь, потому что город постигло Бедствие. Единственное, что ему могли доставить волонтеры — это воду и продукты. Воздух пока поступал сам. Обещали, что когда поступление прекратится, будет организована подкачка. Но мало кто верил в это.

Поэтому все готовились к худшему. Одни покупали баллоны для кислорода, другие — автомобили для бегства, а наиболее ответственные срочно доделывали недописанные стихи или статьи о них.

У него тоже были недописанные стихи, и так как он никуда не мог выйти, он дописал их, занес в компьютер и настроил программу озвучивания текстов. Программа читала текст голосом робота, местами неправильно делая ударение или неестественно растягивая гласные. Но понять можно было все.

Он надеялся, что, когда не останется никого, голос робота будет звучать из окна его дома, и тем самым продлится его существование, а вместе с ним и существование культуры, частью которой он был. И его бытие в мире будет иметь оправдание.

Его сосед, напротив, не стремился продлить свое и культуры существование. Он купил пистолет и два патрона. 

— Второй патрон на случай промаха, — пояснил сосед, — я плохой стрелок.

Он был согласен с ним. Попасть в себя было сложно. Неоднократно вечером он пытался поймать себя, чтобы успокоить — это было уже после начала Бедствия — и ему это не удавалось. В конце концов он оставил эту затею и просто смотрел на босого человека, мечущегося из угла в угол, сидя в кресле и поджав под себя замерзающие ноги. Его различные, но тоже босые «я» выглядывали из разных углов комнаты, по-разному вздыхали и покачивали единственной общей головой.

— До чего ты себя довел! — говорил он укоризненно, обращаясь к толпе самих себя, но тут же вспоминал, что он бос, и потому ограничен в возможностях. А главное, неубедителен. Потому что как может быть убедительным тот, кто бос! Но прощал себя при условии правильного поведения в дальнейшем.

Ночью ему снились сапоги. Армейские ботинки. Кроссовки и кеды. Легкие сандалии.

Он заворачивал их в бумагу, чтобы взять с собой. Когда он просыпался, в руке оказывался скомканный край одеяла.

Позже Бедствие проникло и в мир сна. Но там он был обут и мог спокойно бродить среди руин.

 

 

ЗАВИСАЮЩАЯ

 

Так получилось: как-то раз она летела по воздуху и вдруг поняла, что прилетит в половине второго, когда метро будет закрыто. И будет страшно идти ночью, и придется вызывать такси, а это дорого. И она решила повисеть в воздухе, чтобы прилететь утром. И она висела в воздухе до четырех, а потом прилетела как раз к открытию метро. И была вся мокрая от росы, и пропитанные влагой клочья ночи прилипли к ее лицу и рукам. Но никто не обратил на это внимание, потому что все досматривали свои сны, а в снах все было лучше, чем наяву, даже в страшных. А одна девушка взяла ее в свой сон, там был огромный теплый кот. И она согрелась, зарывшись в его шерсть.

Все это ей понравилось больше, чем прилет в середине ночи. И она в своих полетах стала с тех пор практиковать зависание.

 

 

ПОЛОВИНА ТРЕТЬЕГО

 

Их было трое. А приехали они вдвоем. И осталось непонятным — соединился ли третий с ней или с ним. Или каждому из них досталось по половине его. Потому что третий, конечно, лишний. Но вот половина третьего — это совсем другое дело. Это может быть очень кстати.

 

 

ВСЕ СРАЗУ

 

Так получилось, что случилось все сразу. Но так как сразу случилось все, то в этом никто не мог разобраться, так много было всего, когда случилось все сразу. И никто не написал ничего об этом. И такое грандиозное событие в историческом и культурном плане осталось незамеченным.

 

 

ОДНА ПТИЦА

 

Одна птица так устала махать крыльями, что решила плюнуть на все и не махать больше. И перестала махать крыльями. И, отдохнув, огляделась вокруг. А когда огляделась, поняла, что ни неба, ни земли нет. И падать некуда. И вообще она, похоже, не птица. И от удивления взмахнула крыльями еще раз. И тут она развалилась на части. Потому что была моделью самолета, а птицей ее сделала играющая девочка. Вот что иногда получается, если дарить детям технические модели.

 

Июль 2021