Выпуск №14
Автор: Сергей Жадан
Перевела с украинского Ия Кива
* * *
Только не называй это языком.
Не называй языком виноградное
врастание слов в окрестную тишину.
Не называй языком звериный вопль
любовных признаний,
выкрики просьб о прощении за предательство,
ветхозаветный плач политиков
над городами,
которые они после сожгут.
Это что угодно, только не язык.
Это может быть ропотом камней,
лежащих на речном берегу
в полном неведении
о глубине русла.
Это может быть песнопением домов,
из которых выселили целые семьи.
Это может быть шрифтом
сообщений в газетах,
идущих на протопку бараков.
Но говорить на этом языке —
то же, что разговаривать с железом,
то же, что препираться с липами.
Это не язык, после которого выдыхаются чары покоя.
Не язык, после которого возносишься
в воздух, наполненный дымом и буквами.
Долгое молчание, словно нить,
выводит нас из сожжённых кварталов.
Тишина — тёплая, словно агнец на руках.
Мы выстоим на этом ветру,
мы не растеряем друг друга
в сумерках.
Стоят мужчины и женщины,
держат в руках словари,
а в словарях всё растолковано,
как в учебниках по математике
или детских евангелиях.
* * *
Что же, оставим на время
это утреннее пробуждение улиц.
Слишком много солнца вокруг,
слишком много надежд.
Рукописная страница дождя,
переписанная начисто,
со сквозной рифмовкой озноба —
что же, нам есть что оставить
в палящих комнатах августа,
нам будет что вспомнить,
будет о чём сожалеть.
Дай я скажу тебе —
в августе каждый раз столько света,
поскольку по осени считаешь тех, кто остался,
и замечаешь отсутствие тех, кто ушёл.
Будто долгая ночная переправа
забирает в мир иной путешественников,
по которым долго убиваются на берегу.
Дай я тебе расскажу —
время составляют не столько голоса,
сколько пунктуация,
она нас очерчивает, она даёт
нам секунду на выдох и вдох,
она определяет
взаимосвязь между нами,
непохожесть,
наше родство.
Что же, в комнатах остаётся наше с тобой
молчание, мы прятали его в воздухе,
как краденое серебро.
Кто теперь разберётся в том,
что не было сказано нами?
Кто теперь расшифрует письмо,
о котором мы умолчали?
Слишком много было солнца,
слишком много смеха.
Ночи холодные.
Слова откровенные,
как спящие женщины.
* * *
Вот и удобный случай поблагодарить за возможность
родиться в двадцатом веке.
За возможность увидеть
береговую линию истории,
за возможность сойти на переполненные перроны,
постепенно пустеющие и затихающие.
Как не поблагодарить за возможность
писать бумажные письма,
безнадёжно зависеть от неторопливости почтальона,
ощущать медлительность календаря,
его женскую точность.
Как не поблагодарить за это особенное чувство времени,
измеряемое количеством прочитанных за вечер
страниц.
Как не поблагодарить за пространство,
твёрдо очерченное карандашом, как детский кулак
с зажатой в нём пуговицей.
Фигуры людей, прошедших через большие войны и потрясения,
стоят возле окон, прощаются
с мороком, словно с умершим соседом.
Кто кого пережил, кому выпала эта сомнительная
честь — смотреть как обряжают на кладбище
мёртвого неприятеля.
Светлые фигуры детей двадцатого века,
рассеиваются во мраке, как фигуры железнодорожников,
провожающих ночь.
Поезд прибывает на утреннюю платформу.
Утро встречает всех, кто сошёл по пути,
не устояв перед фонарным светом за большими деревьями.
Утро встречает тех, кто сходит лишь на конечной.
И только радость остаётся.
И только отчаяние.
И только промозглый туман переплетается
с невесомым словом.
Будь со мной, музыка улицы.
Будь со мной, чувство победы.
Чувство справедливости.
Чувство ритма.
* * *
…и когда ты вдруг слышишь,
что, говоря о тебе,
она больше не говорит
о страхе,
тогда
замечаешь осень,
замечаешь огонь.
Поток,
большой поток воздуха, вставший над городом,
поток истории
над ночными домами.
Женщина глядит на деревья,
рассматривает часовой
механизм
любви.
«История, говори со мной,
не отпускай мою руку,
не отходи от меня.
Вместе нам будет проще
пережить это время,
вместе мы справимся,
вместе преодолеем ярость
этого мужчины,
указующего на обречённые дома,
после чего их охватывает
священный огонь».
«Обжигай,
обжигай меня изнутри,
желание всегда быть
в её памяти,
обжигай горло,
жажда всё переназвать,
сжигай мои лёгкие,
как паруса греческих кораблей,
обжигай керамику
моего нёба».
Так случилось,
что мы стоим именно здесь —
между потоками воздуха,
между коридорами языка.
Так формируют глину,
так растят стержень,
так нами, как
сложными флейтами,
говорит музыка веры.
И только тогда,
когда музыки — половина
когда голоса в ночи — половина,
половина шёпота
и половина молчания,
только тогда
потери стоят памяти,
страх стоит доверия,
дыхание стоит музыки.
* * *
Чем наполнена эта земля?
Колодцами,
похожими на свирели,
которыми почва поёт.
Слышно музыку озёр.
Слышно музыку великой засухи.
Объединяет нас песенная традиция,
эхо сопровождает нас
от рождения.
Но и могилы
напоминают колодцы.
Напоминают своей открытостью
и очевидностью.
Сводит зубы от холодной воды.
А пить всё равно приходится.
* * *
И с этой книгой всё будет точно так же —
долго стоять перед заснеженным полем
в нерешительности, прежде чем сделать шаг
в снег без конца и начала, словно в язык,
выслеживать птичье крыло зимы.
Возможно, в этот раз выйдет оказаться с той стороны тишины.
Возможно, в этот раз удастся что-то понять
в балансе света и тьмы.
Возможно, в этот раз всё сработает, и силлабика раскроет
сердце любого читателя,
как зимнюю речку.
Я знаю, как тяжело убедить себя,
взявшись за нелёгкое ремесло чтения,
что это и вправду поможет.
Я знаю, как тяжело иногда согласиться
с тем, что нам действительно дороги
немудрёные вещи —
дыхание, которое перехватывает
от внезапно сложившихся слов,
свет, который нисходит с горы
от удачно подобранной мелодии—
немудрёные вещи, которыми
нас отвлекают
от неизлечимых болезней и семейных проблем.
А впрочем, давайте попробуем ещё раз.
С начала.
С того места, где ещё ничего нет,
но всё уже может быть.
Да, книги нас не спасут.
Но и то, о чём мы читали, вряд ли нас ужаснёт.
Да, поэты нас не научат мужеству.
Но и встреча с ними вряд ли нас испугает.
Давайте попробуем ещё раз.
Не стоит бояться.
Давайте держать в руках книги,
как птиц, подобранных после метели, —
не все из них полетят,
не все из них возвратятся.
А между тем из рук никого не выпустишь.
Всем должно быть тепло.
Все должны быть равны перед смертью.
* * *
Пока всё это не стало поэзией,
и прекрасное солнце этого утра не оказалось
в орфографических словарях,
пока и мы относимся к жизни,
будто к музыке, подслушанной
у тёплого золотого окна,
к музыке, под звуки которой темноволосая женщина
по утрам проверяет почту,
до тех пор и мы с вами, да — даже мы с вами,
причастны к этому действу,
к тайной переправе солнца через высокие липы,
у восточных околиц,
в обход коварного потока воздуха,
разносящего голоса радиоведущих,
словно простуду,
до тех пор и мы держимся за радиоволны,
как за религиозные убеждения,
до тех пор и мы верим кем-то оброненной ноте,
и знаем только одно:
не стоит переключать волны,
на которых ты держишься,
не стоит,
не стоит забывать мотивы,
делающие тебя сильнее,
не стоит,
не стоит, наконец, отказываться
от собственного голоса.
Только и радости у нас в этом мире,
что пение брошенных оперных теноров,
с ранеными сердцами,
будто с гнилыми апельсинами.
Только и обязанности у нас,
что делиться главным:
нашим голосом,
нашей отзывчивостью.
Поэтому пускай будет ещё одна весна.
Пускай нам будет стыдно за наш оптимизм.
Пускай стебли камыша,
словно антенны,
выхватывают из воздуха самое главное —
ритм и прощение,
пускай растут,
пускай ловят
симфоническую музыку
марта.
* * *
Вот за эту неуместную лёгкость,
за связанность прикосновениями,
за отсутствие сомнений и робости —
им ещё придёт время ответить,
ещё придёт время заговорить свой страх.
Можно уже и сейчас
за безжалостным освещением неба
разглядеть их надежду, крепнущую, как орех
в детских ладонях травы.
Тогда она скажет:
не я помогала тебе выстоять в чёрной воде ожидания,
не я учила тебя языку разлуки,
не мне ты напоминаешь, что не вернётся
никто из отверженных.
Тогда он ответит:
не я настраивал музыку твоего обращения к тишине,
скрипку твоей нерешительности, не я
отводил от тебя тени деревьев,
чтобы ты не боялась
идти через ночь.
Это не для них трава станет тяжёлой,
как женский голос перед дверью в городскую больницу,
это не по ним заголосят тревожно
плакальщицы камышей.
Долго сидят на ступеньках.
Долго считают минуты.
Кто первым сорвётся?
Кто скажет слово и всё здесь сломает?
Задыхается женщина.
Сбивается дыхание.
Начинает свою песню
со слабой доли.