Выпуск №15

Автор: Некод Зингер

 

(Из романа «Синдром Нотр-Дам)

 

– Слушай, – однажды спросил Йоськеле, хозяин кафе «Ма ѓа-таам»,¹ своего постоянного клиента, молчаливого лысого парня с общей тетрадью, – столько времени мы тут проводим вместе, а до сих пор не познакомились! Я даже не спросил ни разу, как тебя звать.

– Звать? – тревожно переспросил тот. – Куда?

Йоськеле добродушно рассмеялся.

– Ты прав, какое мне дело до твоего имени, если я ни к чему тебя не призывал, не призываю, да и впредь не собираюсь призывать! Прости, как-то глупо получилось. Будто я у тебя удостоверение личности спрашиваю…

– Удостоверение личности у меня в порядке, – моментально перестав волноваться, заявил молодой человек. – Вот, пожалуйста! На имя Йонатана Раза. Год, место рождения и имена родителей не известны.  

Он с готовностью полез в задний карман брюк и протянул хозяину кафе  темно-синюю книжку с белыми буквами и менорой.

– Убери, пожалуйста! – замахал обеими руками Йоськеле. – Какого черта!

– Ну, как угодно, – Лысый возвратил удостоверение в карман. – Я даже подумал: а что мне скрывать? Наоборот, вдруг ты глянешь и что-нибудь про меня угадаешь… Мне-то это важно. Говорят ведь, что со стороны виднее. Вдруг окажется, что мы с тобой в один садик ходили.

– Нет, – рассмеялся Йоськеле, – в один садик мы точно не ходили. Я-то сам из мишкольцких хасидов. Знаешь, с чем это едят?

– А я, что же, не мог бы оказаться из мишкольцких хасидов?

– А вот не мог бы. Я бы давно заметил. Это – как родимое пятно в полщеки. Уж не сомневайся. Какие ты стрижки-брижки ни меняй, какие короткие штанишки ни напяливай. Въедается в кожу на три поколения вперед! А главное: они бы тебе напомнили, можешь мне поверить. Меня, например, они с тридцати шагов примечают и так мне радуются, так радуются…

– Что, такие душевные? – изумился Лысый.

– Душевные до полной потери чувств, –  уточнил Йоськеле. – Если с кулаками не накинутся, то уж слюны не пожалеют. Кафе дважды поджигали. Это еще до твоего появления. Но вот три года назад новый ребе рескрипт прислал, что по двенадцати улицам в городе ходить запрещается. То есть, вообще: горе тому, чья нога коснется асфальта одной из этих распутных улиц, и всякий из сынов Мишкольца обязан их обходить стороной. По счастью, весь наш прямоугольник забраковал, так что теперь всё спокойно.

– Да откуда же такая нелюбовь?

– К улицам?       

 – Да нет, к тебе персонально.

– А-а-а! Есть причина. Очень я мишкольцкому двору насолил. Хочешь знать, как дело было?

– Конечно, хочу.

Йоськеле усмехнулся, налил себе стопку джина «Элиаз», качнул бутылкой, предлагая налить и своему собеседнику. Тот отказался, отчаянно мотнув головой. Йоськеле быстро опрокинул стопку в рот и начал свое повествование.

– В тридцать шестом году дело было. Жили мы, значит, жили-не-тужили, у себя в домах Мишкольца, в двух шагах отсюда… да ты их сам знаешь. Жили, значит, и готовились к приезду своего ненаглядного ребе. Не того ребе, который из Америки распорядился по двенадцати улицам не ходить, а деда его, старого ребе Шмуэля Янкева Вульфа, который жил себе, как полагается, в Мишкольце и намеревался добраться до Святой Земли, которая вся, вся, а не только мы, его любимые хасиды, едва не сотрясалась в ожидании его прибытия. Но мы-то, мы готовились к этому великому событию, вообще говоря, чуть ли не три года. Всё потому, что ребе Шмуэль Янкев Вульф, с одной стороны, очень спешил впервые в жизни припасть устами к праху святости нашей, а с другой стороны, наоборот, очень даже не спешил, потому что, как говорится, поспешишь – людей насмешишь. А смешить он никого не собирался. Вообще, очень серьезный он был, наш Мишкольцкий ребе. И во избежание посмешища, надлежало хорошенько всё обдумать, рассчитать и подготовить. Вот и возраст у ребе был такой, который склоняет всякого  к подобной двойственности. Было ему уже за восемьдесят. В таком возрасте ты уже далеко не мальчишка и следует поторопиться с путешествием, потому что никак нельзя сказать, что всё в этой благочестивой жизни еще впереди и можно отложить такое исключительно важное предприятие на неопределенное будущее. А с другой стороны, в таком солидном возрасте нельзя вести себя, как порывистый юнец – вскочить на горячего коня, пришпорить его и гнать, не оглядываясь, до самого моря, а там взлететь на первый попавшийся корабль и нестись, сломя голову, на надутых парусах к Святой Земле. В таком возрасте всё нужно надлежащим образом подготовить.

И так всё это и продолжалось: с одной стороны, с другой стороны, с третьей, с четвертой, с пятой… И вот уже ребе Шмуэлю Янкеву Вульфу минуло восемьдесят пять лет, а он всё еще был мыслями в пути. А я, маленький Йоськеле, успел под это всеобщее ожидание вырасти из полного молокососа в парня, ждущего вот-вот бар-мицвы². И жили мы эти годы всё больше эпистолами от самого ребе да слухами из далекого Мишкольца. И уж на что у нас, в домах Мишкольца (всего-то их три, этих дома), жизнь была не сахар, но это вечное ожидание у всех прямо душу выворачивало: едет – не едет, вот уже поехал, нет, только собирался, уже совсем было собрался, да оступился и подвернул ногу, да и положение на румынской границе неблагоприятное. И так далее, и тому подобное. И снова обсуждаем, снова гадаем. А еще больше обсуждали слухи о том, что ребе намеревается делать после того как поцелует наконец эту благословенную и многострадальную землю. А намеревался ребе обратиться к огромному, невиданному еще здесь собранию хасидов всех и всяческих дворов – к гурским, мункачевским, сатмарским, бельцким, какие там еще есть, и перед всей этой толпой по полной форме проклясть злонамеренных сумасбродов – сионистов, вместе со всем их богомерзким начинанием. Да, брат, проклясть их таким страшным проклятием, после которого все эти апикойресы³ с их сельскохозяйственными колониями, оскверняющими Святую Землю, с их ѓистадрутами, бейтарами, рабочими бригадами и больничными кассами, словно ржавчина разъедающими незыблемую ограду Святой Тойры, могут спокойно сматывать удочки, складывать чемоданы и смело зарываться в свои безбожные гойские могилы. Все их нечестивые начинания просто рассыплются в прах.

И так все у нас уже привыкли ждать ребе Шмуэля Янкева Вульфа с его великой миссией, как ждут самого Помазанника, то есть, с надеждой и замиранием сердца, со дня на день, но вроде как не в самом деле, а где-то во сне, в мечтах, так уже все сжились с этим двойственным положением, что когда вдруг пришла телеграмма о том, что ребе уже выехал из Мишкольца в Будапешт, а из Будапешта уже куплен целый вагон в Бухарест, а из Бухареста – целый состав в Констанцу, а там уже ждут его билеты на пароход… тут-то все почувствовали себя так, словно внезапно, посреди тишайшего дня, грянул гром небесный, как полагается, с молниями, и вся наша публика получила такую дозу небесного электричества, что так и осталась стоять с открытыми ртами и растопыренными руками, не зная, что теперь делать. Постояли так денек, а потом кинулись хвататься за всё подряд. Это слыханное ли дело: ребе прибывает в Иерусалим! Тут нужно горы своротить, чтобы принять его как следует. Лучше, вернее всего, было бы всю Святую Землю перекопать, перелицевать, вывернуть наизнанку и протряхнуть, как ковер под Пейсах, колонии сионистские срыть и вымести начисто, а в Городе Святости Нашей… Страшно подумать, что тут следовало учинить в честь приезда ребе! Но возможности человеческие, даже если эти человеки – самые рьяные мишкольцкие хасиды, ограничены, и приходится смириться с неизбежностью и жить надеждой: а вдруг Всевышний и Всеблагой, в честь приезда праведника, собственной своей рукою наведет тут порядок, постарается ради возлюбленного своего. А они, не отчаиваясь в своих слабых силах, сделают хоть самую малость. Для начала решили неделю поститься, пока ребе едет по суше и плывет по морю, а потом засучили рукава и приступили со всем рвением к делу самой неотложной важности: на том доме, в котором предстояло поселиться ребе, установили на двух окнах прочные железные решетки. С той внешней стороны каре, где ты их и сегодня еще можешь видеть. Хорошая, солидная работа. Ибо праведника необходимо защитить от вражеских происков, от напитанных злобой камней, которые непременно станут метать в эти окна богохульники – и до ожидаемого проклятия ребе в свой адрес, и уж тем паче – впоследствии.

Йоськеле помолчал с полминуты, задумчиво глядя на тетрадь своего давнего клиента и совсем нового собеседника и, слегка подмигнул ему – мол, если хочешь, можешь записывать .

– Наконец настал великий день. Ребе Шмуэль Янкев Вульф из Мишкольца ступил в Хайфе на Землю Израиля, которая его заждалась. А следующий день, когда он в специальном автобусе въехал в Иерусалим, был еще более великий. И так оно шло по нарастающей, в ожидании самого главного дня – венца всех этих грандиозных событий. Ребе уже и прямо сказал нашим мишкольцким, какую он на исходе святой субботы готовит бомбу, а те передали и гурским, и бельцким, и кому только нет.

Ну а теперь пару слов обо мне  – о Йоськеле, вплотную подошедшего к своему совершеннолетию. Я был в мишкольцком стаде паршивой овцой. Да-да, именно паршивой овцой. Ну, ты меня немного знаешь…  Я и сейчас на великого праведника не тяну. Только что сейчас никто от меня этого и не ждет.

– Я думаю, что ты не великий, конечно… но все-таки праведник, – едва слышно пробормотал молодой человек.

– Нет уж, только, пожалуйста, без праведников, ладно?

– Как хочешь.

– Вот-вот. Без них как-то спокойней. Ну, значит, тот Йоськеле был совсем как я, только маленький и тощий. И верил, надо сказать, такой горячей истовой верой, которая не посрамила бы усерднейшего из наших мишкольцких хасидов. Единственная загвоздка – верил совсем не в том разрезе, в котором было положено. Я верил, Господи прости, что Отцу Небесному угодно всё то, что творится в Земле Израиля: и сельскохозяйственные колонии, и больничные кассы, и новые кварталы, одним словом, верил в то, чем смущал неоперившихся юнцов рав Цви Йегуда Кук  по стопам отца своего, рава Авраама Ицхака, и что было для ребе Шмуэля Янкева Вульфа противнее, чем для быка красная тряпка. И я страшно, конечно, ну просто до колик в животе, не желал, чтобы это идущее вразрез с моей пламенной верой проклятие прозвучало, и готов был из кожи вон вылезти, только бы его предотвратить. А что я мог поделать один, в окружении всех тех, кто ждал этого проклятия, как манны небесной? А? Как ты думаешь, что я мог предпринять?

– Убедить их? Переубедить ребе? – на всякий случай, сам себе не веря, предположил Лысый.

– Ну да, точно. Переубедить… Попробовал бы я только рот раскрыть – меня бы собственные родители так убедили по мягкому месту, что до бар-мицвы я бы на него присесть не мог. Нет, друг, тут нужно было крепко-прикрепко держать язык за зубами. И как же, ты думаешь, мне удалось-таки это дело провернуть? Да ладно, не гадай! Видишь ли, я хоть был и не Бог весть какой гений, но одним очень важным навыком владел. Таким, знаешь, который помогает высказаться, не открывая рта. Он и сейчас при мне.

Йоськеле плотно сжал губы, придав своему лицу выражение какой-то брезгливой решительности, и внимательно посмотрел в глаза своего собеседника. В это время за спиной того раздался всем хорошо знакомый бархатистый бас диктора Иероваама Илаи:

– А сейчас экстренное сообщение из министерства финансов. Министр Леви Эшколь объявил на утреннем заседании правительства, что розничная цена на кофе с полудня повышается на триста процентов. Таким образом, только что выпитая вами чашка кофе обойдется вам, вместо семидесяти агорот, в две лиры десять агорот. О деталях повышении тарифов на кусковой сахар и о введении налога на сидение в кафе в рабочее время мы сообщим позднее…

– Да ла-а-адно! – рассмеялся Йоськеле, видя, как узкое лицо Лысого все больше и больше вытягивается при каждом слове, доносившемся из отключенного радио. – Йоськеле из домов Мишкольца умел разговаривать животом. Хотя, был он такой тощий, что живот-то у него вроде как совсем отсутствовал.

– Ну и ну! – потрясен человек с тетрадью. – А я-то уж…

– Да, жестокая с моей стороны шутка. Но тогда я приготовил ребе Шмуэлю Янкеву Вульфу еще более жестокую.

Вот настала та самая суббота. После третьей трапезы – авдала⁴ и большой тиш⁵в присутствии всех наших мишхольцких отцов семейств. Мне, стоявшему за дверью, тоже выпала великая честь – перепала от отца крошка лекаха⁶, на которую сам ребе дунул, а то и плюнул, благословляя. Потом дверь раскрыли настежь, и ребе порадовал свое стадо недолгой беседой, в которой всё шло по возрастающей: сначала он едва двигал губами, выталкивая на язык какие-то слова, которые мы, стоявшие вдалеке, скорее угадывали, чем слышали из уст праведника. Но постепенно, от одного хриплого оборота к другому, проповедь его делалась всё более отчетливой и внушительной. Казалось, он и сам рос вместе со своим голосом, под восторженными взорами своих преданных хасидов. О чем проповедь? Да всё о том же: нечестивцы, безбожники, атэейстим… Очень ему нравилось это словцо. «И посев, и жатва их противны Творцу, мерзость они в очах его!» И про то, конечно, как соблазняют ложными своими пророчествами незрелые наши детские души. Теперь уж казалось, что он сейчас зарычит, как лев и взлетит под потолок грозным ширококрылым орлом в черном атласном халате и собольем штремле⁷.

Потом остановился на полуслове и спросил у старосты нашего, реб Хаскеля: «Ну? Евреи уже собрались или как?» «Слава Богу, ребе, собрались евреи!» Реб Хаскель от восторга и подобострастия весь светился и извивался, как свечка для авдалы⁸. «Весь двор полон, и все балконы переполнены, и вокруг двора толпы, а всё новые и новые подходят, ребе, тянутся, как к горе Синай!» А ребе Шмуэль Янкев Вульф на него только досадливо рукой махнул и продолжал выяснять: «Гурский ребе пришел или как?» «Пришел, пришел гурский ребе!» «Со своими хасидами, а?» «С целой толпой своих хасидов пришел! Всю улицу запрудили!» «Тьфу. гурское стадо! Пейсы не завивают, сумасброды! А бельский ребе пришел или как?» «Явился, явился и бельский ребе!» «Со своими хасидами?» «Будто весь Бельц здесь собрался, ребе. Друг другу на головы лезут!» «Э-э-э, бельцкое стадо…  А сатмарский ребе?» «И сатмарский со своими хасидами явился, ребе. В доме Ранда всю крышу обсели, словно голуби!» «Лишь бы не нагадили… птицы небесные». Добрейшей души был праведник наш, да-а…  Я его просто как сейчас вижу. «Ну что ж, – говорит – стало быть, можно начинать, реб Хаскель». И пошел, поплелся медленно на балкон, опираясь на низко-низко так пригнутые к земле плечи двух хасидов.

Перед ним и впрямь огромная толпа. Не толпа, а безбрежное черное море. Ну и я в этом море кое-как барахтаюсь. И вот ребе Шмуэль Янкев Вульф начал открывать рот, постепенно так, чуть на сторону. Все напряглись. И тут голос… скрипучий, хриплый, но отчетливый – самый настоящий голос ребе Шмуэля Янкева Вульфа: «Шолем алейхем, хасиды!» И сразу же, без малейшей паузы: «Да благословит Пресвятой, благословен Он, строителей и пахарей Земли Израиля, праведным трудом своим приближающих приход Помазанника Его и наступление царствия Его! Да будет угодна Ему святая жертва их! Да будут благословенны и умножены стократно плоды радения их! И произнесите «омейн»!» «Омейн!», зычно громыхнуло в ответ послушное хасидское эхо, прежде, чем смысл этих благословений дошел хотя бы до одной из этих не привыкших задумываться голов. Дело, брат, было сделано. Проталкиваясь между окаменевшими фигурами, я поспешно бросил последний взгляд на ребе. Он тяжело раскрывал рот, словно выброшенная на берег рыба. Правой рукой, снятой с плеча одного из хасидов, он держался за сердце, левой – с удвоенной силой вцепился плечо второго, который не выдержал тяжести ноши и рухнул на колени. Казалось, ребе сейчас хватит удар. Но он невероятным усилием удержался на ногах, еще раз хлопнул беззвучным рыбьим ртом и, ни на кого не глядя, развернулся и потащился с балкона обратно в комнату.

Прежде, чем кто-то из моих сверстников истошно заорал: «Это Йоськеле! Это Йоськеле животом!» и прежде, чем кто-то понял, при чем тут Йоськеле и при чем тут живот, и какое это имеет отношение к неслыханным благословениям ребе, я уже летел, как пуля, по улице Месилат Йешарим.

Седеющий Йоськеле налил себе еще стопку джина, заглатил ее так же, как и первую, одним глотком, вздрогнул, не то от «Элиаза», не то от воспоминаний своего мятежного детства, и подмигнул Лысому.

– Ох, как я летел! По Месилат Йешарим, по Агриппас, по проспекту Короля Георга, по Яффо, по Нахалат Шива… Спасал свою юную жизнь.

Он надолго замолчал.

– Ну, и..? – осторожно спросил молодой человек.

– Ну и спас, как видишь. Сперва спас отечество, а потом и самого себя. И больше уже никогда в дома Мишкольца не возвращался. Такое вот дело, друг.

– А как же… а что же твои родители?

– Ну, родители, братья – это уже другая история, – неожиданно нахмурился Йоськеле. –  Как-нибудь в другой раз расскажу. Они быстренько от меня отреклись… Но не в этом дело… И про суды, и про школу для «трудных случаев»… Но не сейчас, потом расскажу.

– А ребе? Ребе Шмуэль Янкев… Вульф? Что же он?

– Об этом много тогда по всей стране великой рассуждали. Ребе, как говорили, почувствовал себя нехорошо. Три дня, говорят, пролежал в постели. И среди мишкольцких царил великий страх, что Господь приберет его к себе. Вроде как, ребе сделал свое дело – ребе может уйти. Но спустя три дня он встал с одра и велел готовиться к возвращению в Мишкольц. И ни разу ни словом не обмолвился о том, что произошло. А уж хасиды-то его и подавно ни о чем не спрашивали. Ни наши, мишкольцкие, ни какие другие. Так ведь и ослица Бил’ама тоже, кажется, не обсуждала потом со своим хозяином всё, что у них тогда там происходило, в Моаве-то. Но то, что Господь тогда не принял в свой двор, за свой тиш душу возлюбленного праведника и заставил его еще четыре года просидеть в Мишкольце, раздавая куски лекаха, сдобренные благословениями – это, знаешь, и моей юной душе на пользу пошло. Страшно подумать, что бы они со мной иначе сделали… В общем, стал я, брат, отрезанный ломоть, без всякого благословения, о чем не жалею, поверь мне, нисколько не жалею. Разве можно сравнивать мальчишку Йоськеле и целое «государство в пути»! Вот оно-то изрядного благословения удостоилось, хоть и не совсем от того святого, чьи слова – глас самого Господа, но почти что, вроде как получается, от него… Хоть и животом.

Они еще помолчали.

– Ну что скажешь, друг, достойна эта правдивая история записи в твоей тетради? А?

Молодой человек с тетрадью беззвучно кивнул.

 

 

______________________

¹ Ма ѓа-таам (ивр.) – в чем смысл (буквально: какой вкус).

² Бар-мицва – обряд совершеннолетия у мальчиков по достижении 13 лет.

³ Апикойрес (ашкеназский иврит) – от имени древнегреческого философа Эпикура: вероотступник, вольнодумец.

⁴ Авдала – букв.: отделение (иврит), обряд отделения субботы от будней.

⁵ Тиш – букв.: стол (Идиш) – прием хасидов за столом ребе, обычно на исходе субботы.

⁶ Леках – сладкий кекс, букв.: порция (Иврит). Так же именуется и жизненный урок.

⁷ Штремл – округлая меховая шапка (Идиш).

⁸ Традиционные свечи для авдалы (см. 4) часто имеют витую форму.