Выпуск №15
Автор: Марио Луци
Перевел с итальянского Павел Алешин
Предисловие
Симоне Мартини, согласно известным рассказам, умер в Авиньоне в 1344 году. Возможно, я нанес обиду исторической правде, или же нет, придумав это последнее странствие, предпринятое им по зову Сиены и его родного мира. С женой Джованной, братом Донато, художником, и его прекрасной и странной женой, тоже Джованной, их дочерями и еще несколькими слугами он отправился в Италию. Каравану предстоял долгий и утомительный путь. Его сопровождал студент (предположим, богослов), возвращавшийся в Сиену после завершения учебы: более свидетель, толкователь и хронист, чем участник приключения. Написавший же все это – немного каждый из них и никто из них в частности.
Заголовки в данном случае служат простыми пояснениями.
Глава «Он, его искусство»
***
Куда ты ведешь меня, мое искусство?
в какую далекую
пустынную обитель
вдруг бросаешь меня?
В какой рай благоденствия,
свободы и света,
искусство, ты меня переносишь своим волшебством?
Мое? Нет, не мое это искусство:
я занимаюсь им, совершенствую его,
открываю ему
человеческие тайны страдания –
к божественным оно готовит меня,
к тайнам пламени
и созерцания
в небесах, в которые я направляюсь.
О, мое непознаваемое состоянье!
мое неустойчивое воплощенье!
***
Земля, еще далекая, пустынная земля,
изодранная северным ветром –
мул бьет копытом
по ее плотной корке.
Проходят
по ней, от города к городу
– он вспоминает – караваны торговцев
и пилигримы, идущие в Рим.
Проходят
порой в одиночестве
от замка к замку
на своих выряженных лошадях
капитаны
с мыслью о Сиене
и ее сложном государственном строе.
Я смогу, возможно, смогу
запечатлеть самого одинокого…
но и он уйдет
без следа – о, справедливая
благодать – по этим сверкающим равнинам,
многое пережив и многое отдав,
словно и был он, и не был.
***
Сиена смотрит на меня
всегда на меня смотрит
со своей вышины далекой
или с вышины памяти
и – словно потерпевшего кораблекрушение?
словно перебежчика? –
бросает меня навстречу
теченью
своих холмов,
кидает мне в грудь этот ветер,
пронзает ее временем –
и время мое безвольное
окольно устремляется к ней
из глубины моего детства,
из глубины моих мертвецов
и всех едва
мне памятных существований…
И мы все еще –
я и она, она и я –
одиноки, пустынны.
Ради нашей последней любви? – Конечно.
Ночное межмыслие
Сон, черная река, –
он погружает в нее свою темперу
ради пламени зари,
которое воспламенит, он надеется,
завтрашний день –
Окутаны мраком
бирюза и кармин
в баночках и мисках,
их вбирает
ночь в свое лоно,
соединяет их c материей мира.
Будут ли они – мысль мучает его
лишь мгновение, лишает покоя –
готовы ответить на зов,
когда в окнах едва забрезжит
рассвет, и после,
когда ворвется
и засверкает под сводами нефа
полдень –
и судьба
красок, как и его судьба,
неясна или же пробуждение
для них несомненно,
свет не обманет их,
не предаст? И пребывают
в материи
краски
или в душе? –
фантазирует
или проникает в сущее
его разум?
в паузе
начинающейся ночи
он теряет
и вновь обретает нити
искусства и дня…
Освобождается
вместе с ляпис-лазурью
золото из его шкатулки, да,
но, неуверенный,
он сдерживает чудо, –
превращение золота
в свет, в сияние,
будет ли дано ему в полной мере? Обретет ли
достаточно благодати
для такой тончайшей духовной алхимии?
Он засыпает,
падает в бездну,
какая глупость
– он чувствует–
эта мысль, как упряма эта тревога.
Кто он? Все вовлечено в игру,
во вселенский танец.
***
Искусство, что мне освещает твой взор?
жизнь или память
жизни? ее вспышки
или ее непрерывность?
русло или течение вечной реки?
Джованна – я помню, как она
во время той долгой остановки,
когда чинили повозку,
лежала на спине на покрове трав.
Но что тогда отражали ее глаза,
зачарованные полднем: облака?
блуждающие желания?
потерянные времена?
или постоянство
бытия, там, вверху,
неподвижное в лазурном пространстве?
Что отображали
те сияющие сферы –
изменчивость или неколебимость,
эфемерность или прочность мира?
Такое деление было глупым,
пусть части мира отличаются друг от друга,
но действовали два различных проявления
единой жизненной правды,
и она была их образом,
водой и агатом, маслом и кровью. Аминь.
***
Тревожное пробуждение, ангельский
демонический хоровод
вокруг его мыслей,
нет, внутри них…
Его мысль,
творя себя,
разбивает свой факел
в чрезмерном свечении.
Пылает,
куда она ведет его? Так близко
взгляд, он представляет
его предельное ослепленье,
из-за какого последнего горнила –
из-за мрака? из-за возносящегося света?
Но она, лик цветущий
на стебле благодати,
господствует надо всем, овал
едва едва
окаймленный пурпуром,
все в себе заключает,
сидя на своем троне
смирения и головокружения.
***
Бездвижность – образ умирает
отвеснo, внутри себя. Перпендикулярно
упавшее видение,
разложенное на куски,
точен солнечный свет.
Зеленое око реки –
это Июль – среди листьев,
лениво текущее стекло,
зеленая, зеленая тина.
Тростник, трава, мох, река,
ярь-медянка, зеленая, почти битум.
Зеркало ясных небес,
в которых – просека облаков.
Наслаждение в существовании,
леность в движении
воды, животных.
О, лето, о, кратчайшая пора
необъятной истины. Божество.
***
Живопись, я скучал по тебе. Наконец-то, вот оно,
такое могучее, в воздухе, –
мои околдованные чувства
улавливают, раз за разом,
стремление
человеческое и нечеловеческое
пальмовых деревьев и песчаных холмов
небес и камней,
всех
вещей природы и искусства,
сопровождающих человека,
комментирующих его судьбу –
они страстно стремятся, время пришло,
проникнуть в сферу
их истинной формы,
каждая в свою собственную,
как звезды на небосводе:
каждая пребывает в драгоценном камне
истинного цвета
своей материи и сущности.
Я разжигаю это стремление. Все мы ждем
пришествия света
что объединит нас и освободит.
***
Звезды при первом появлении –
образы,
но и не менее – слова.
Они расцветают
на границе света предельного ничто
лишь немного выше бездны
незнания.
Но в ней созревает, однако,
в веках, жизнь после жизни,
могучее чувство – золото
того величия
пшеницы, жатва того небесного поля.
Они растут там после, хаотичные,
упорядоченные на небосводе,
чтобы победить возникающую
непрозрачность тех других, их малости.
Позволь разуму открыться, чтобы воспринять
– но без алчности
или бездумной гордыни – это изобилие…
Может быть, именно в этом всегда заключалось
искусство.
Искусство изумляло своих мастеров.
Никогда не уноси меня
из этого головокружительного танца.
***
И теперь отдых его переносит
в древнее сердце его города,
суматошного из-за праздника.
И он теряется
– это все еще я? –
то на одной, то на другой
обезумевшей улице,
завлеченный в сети
придуманных и настоящих страданий,
он вспоминает – некоторых из них он снова видит
со вздохом колеблющимся
между памятью и ощущением –
тех, кто воспламеняли вместе с ним
жизнью эти высокие дома
и принесли туда смерть,
поселили вечность в этих комнатах.
Время, он чувствует это плотью,
полное ими и пустое без них
все уравнивает внутри себя,
но не уничтожает,
всею
этою бренностью оно прославляется
и кротко ее прославляет. Город. Башни.
***
Новые сияющие чары,
новые
небесные свечения
чувства и желания,
новые
на этой высоте
неожиданные, конкретности
людей и событий –
словно эпоха
пылом и остротою
щедро одарила свои мгновения
и некоторые из них сгустились
в формы,
другие воспламенили
лазурит
и сиену картин,
другие были священны –
из года в год
существование за существованием
разбивались времена
среди этих гладких
долговечных образов…
вот, чему обучались дети,
вот, о чем они, испуганные, молчали.
Сивилла
Что я оставлю вам, потомки?
Смешно, некоторые называют
меня колдуньей, другие
наоборот матриархом –
она вопрошает,
догадывается
и сама удивляется
чему? уже не тому, что внутри нее
темной цистерне,
хранилищу человеческих знаний,
сокровенному ясновидению
ни хаосу, ни случайности,
ни порядку или теории
предвосхищенных событий
но бытию – пусть отвечает
оно, отвечает
из своего сотворенного лона,
творящего тень и свет,
полноту жизни,
которую не разрушит никакое будущее
и не отдалит от своего центра – какое?
возможно, оно записано в нас,
в незнающем, шумящем рое…
И вот она,
белеет
вместе со всем своим веком,
ее истончает
незапамятный
обычай мира.
Вот она, у нее нет крови,
в ее жилах – свет, впрыснутый зарею,
разлитый полднем.
Она прозрачна, она не существует.
***
Она отдаляется от меня, моя родина,
а я от нее. Закончилось отпущенное время,
потерянная амальгама,
или же просто сливаются
пережитое и непережитое
в этой небесной сверхчеловеческой тоске
всегда ожидаемой, всегда поджидающей.
***
Мгновение
всеобъемлющего соприсутствия,
абсолютной ясности –
вещи проникают
в мысль, что размышляет о них, проникают
в имена, которыми они названы,
сияет чудесная согласованность.
В это мгновение
– золото и ляпис-лазурь –
помоги мне, Мария, я запечатлею тебя
во славу твою,
во славу небес. Да будет так.
***
Оставайся там, где ты есть, молю тебя,
такой, как я вижу тебя.
Не отступай от этого своего образа,
не улетай от строгих
очертаний, которые я дал
тебе, лишь из послушания.
Не оставляй пустынными мои сады
лазури, бирюзы,
золота, пестрых лаков,
где ты расположилась
и подарила себя живописи
и поклонению,
не превращай их в покинутый край,
в весну, которой тебя не хватает,
которой, значит, не хватает души,
огня, духа мира.
Не делай так, что мое творение
упало бы под своею тяжестью
и стало пустым, виновным.
***
Это был рай, уже?
Она молилась, молилась
и к ней взывала
в то же самое время ее молитва.
Так растущий цветок
ей раскрывался в новых ощущениях,
так он наполнял ее до краев, разрастаясь
божественной силой – это был мир
и прошлый, и ожидаемый,
и настоящий из века
в век в своем рождении.
Теперь она поняла – сказанные
и записанные
повсюду с такой прозрачностью истины
казавшиеся ей безмолвными –
они были о человеке
и его неясном предназначении.
но сейчас? они разливались
без покровов лжи
и глупости. Magnificabo.
Magnificabo te.
***
Это написано, да, но каким
неразличимым письмом
был ли то алфавит?
он написал
часть этого
светом и образами,
он возвеличивал золотом, лазурью, кармином
смирение, сияние,
это правда, но все же он
не расшифровывал смысл, проходила невредимой
сквозь его творение тайна.
***
Наивысшая точка.
Нет более высокой точки,
ни более строгой
алмазоподобной темперы.
Не может,
больше, разум
уйти
или отказаться от этого.
Или тебе так кажется.
В то время как все
меняется – и ты тоже –
внутри себя: и взаимно.
***
В какой точке
заложено разделение?
в какой оно трепещет?
меня и моих красок,
искусства, бывшего моим,
и меня и моих тревог?
Радостная свобода, ожидающая
за пределами соблюдаемых правил
нас, художников, и нашу работу.
Чистейшей она возвращается в разум Бога
в неопределенность – мы.
***
Я теряю тебя, нахожу,
вновь теряю, мой город,
не достигаю тебя.
Ускользает Сиена
в лазури
своей удаленности,
отступает в собственное имя,
погружается в идею самой себя, сгорает
в своем бытии,
и я вместе с ней,
затерявшийся
в ее и моей истории.
О, необычайная
предельная чистота… Блаженство.
***
Его предельная старость
или же приближающаяся
божественная милость заполняет его
вена за веной
до самой его вершины?
Словно с башни срываются
в открытые просторы желания. Играют
радостно в воздухе, не благодать для них
окончательное исполнение. Они не хотят его,
в действительности, не ищут
конца, причала,
гнезда. Они распространяются,
трепеща от своей силы,
по всему светящемуся пространству
человеческому и сверхчеловеческому
свободные от причины, возможно,
ибо все и есть причина и непостижим исток.