Выпуск №17
Авторы: Владимир Буев, Ганна Шевченко
Ганна Шевченко
В одном и том же платке летом, весной, зимой.
Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,
катит коробку, внутри — возня,
я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,
показывает фотографии, мол, кошачий приют
нуждается в помощи. Многие подают.
Иногда открывает крышку, а там, на дне,
четыре котенка в штопаной простыне,
обвязанные ленточками вокруг груди,
чтобы не сбежали. Она останавливается посреди
вагона, говорит, я — истина, я — народ,
движется по проходу назад-вперед.
Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,
словно котенок, живет в коробке, где тишина,
упоение и нет желаний уже давно:
я — путь, я — истина, здравствуй дно;
легкая, будто сбросила страшный гнет,
перережешь ленточку, кажется, упорхнет.
Владимир Буев
Заношен до дыр платок. Службу годами он нёс,
как навесной замок, как злобный преданный бедный пёс.
Плечи покрывши этим платком,
Некто учителем предстаёт, деньги подтыривая тайком.
Морковкой какой убеждает? Мол, видите кошку здесь:
останусь без рубчиков, придётся её съесть!
Мол, голоден я, рубчики можно заменить
на рябчиков, и не надо меня клеймить.
Спасите, родные, кошку от меня. Она
Визжит и мяукает громко. В мешке хардкор: она не одна.
Иначе зверьков погрызу у всех на виду.
Вам что, денег жалко, никак не пойму?
«А ну, покажи», — нигилист, маловер и скептик вопят:
Сострадания к кошкам нет, а меня матерят.
Ошибка: не стоило пробуждать к животным печаль,
давить надо было сразу другую педаль.
Я — путь, я — истина, не по своей вине
in vino veritas кричу теперь на самом дне.
Ганна Шевченко
В банке сказали: возьмёте монету
сильно не трите, водите легко,
там под полоскою серого цвета
вы обнаружите новый пин-код.
Вышла из банка. На детских качелях
мальчик качался, скрипели болты,
рядом в «Харчевне» чиновники ели,
терли салфетками жирные рты.
Птицы летели, собаки бежали,
дворники метлами землю скребли.
Вписаны эти мгновенья в скрижали,
или же в ливневый сток утекли?
Город как город. Сроднился с планетой.
Город-инфекция. Город-налет.
Если стереть его крупной монетой,
взгляду откроется новый пин-код.
Владимир Буев
Разбогатела я, выйдя из банка,
Выдали ломаный там мне медяк
И подсказали, что, мол, россиянка,
Грош этот не для похода в кабак:
— Эта монета с особенным свойством.
Если найдёте полоску на нём,
Трите! Однако слегка, без геройства,
А руководствуясь женским чутьём…
Тру я теперь по утрам и в обеды,
По вечерам, а порой и в ночи.
Я терпелива, я не привереда.
Не выдаётся пин-код, хоть кричи.
Может, мне ложную дали монету?
Я на деньге полосы не нашла:
Аверс и реверс похожего цвета,
Чувствую, скоро натру добела.
Серого нет… Я пойду прогуляться.
Может, вложиться монетой в обед?
По дорогим ресторанам пошляться?
Ба! Там уже мой банкир-мироед.
Я увидала его чрез окошко.
С другом-чиновником в глотку пихал
То ли гуся, то ль куриную ножку —
Жирной рукой (но не мне) помахал.
Впрочем, меня в ресторан не впустили,
Стоило только швейцару взглянуть
На медячок… Тут таких не кормили.
Да и банкир мой успел ускользнуть.
Боже, какая вокруг красотища!
Птички летают и песни поют.
Пёсики бегают, дворники рыщут,
И заодно и асфальты скребут.
Город с пин-кодом и не отвертеться.
Город-инфекция. Город-налёт.
Стоит, не жмурясь, вокруг оглядеться,
Прёт отовсюду, маячит пин-код.
Ганна Шевченко
С редеющей грядкой последних седин,
с обтянутым формой брюшком,
томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
Он утром увидел ее у стола —
она покупала морковь,
но мимо него, изогнувшись, плыла
ее равнодушная бровь.
В «Пятерочке» цены сегодня смешны
на яблоки и молоко.
Он сделал бы скидку, ушёл от жены,
но образ ее далеко,
как будто она — молодой лимузин,
а он догоняет пешком.
Томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
Владимир Буев
Стать в детстве кассиром совсем не мечтал
охранник Геннадий Сушко,
но понял, как много он потерял,
когда стариком стал с брюшком.
Ошибся профессией в жизни мужик —
сейчас бы за кассой сидел.
Смотрел бы на тёток и мог напрямик
творить в голове беспредел.
Мог той, что по нраву, и скидочку дать,
заставить её офигеть.
Но, чек выбирая, предолго болтать,
а мысленно тётку раздеть.
Ну, что за профессию в детстве избрал!
Сейчас бы на кассе снимал
одну за другой, как заправский капрал,
и скидки давалкам давал.
Ганна Шевченко
Сердцелистный, равнобокий, весь в пушистой седине,
что ты, тополь серебристый, распоясался в окне,
колобродишь, наклоняясь, ветер лапами долбишь —
ты во мне переломаешь всю мечтательную тишь.
У твоих корней расселась стайка легких воробьих,
расскажи мне, расскажи мне что-то страшное о них.
Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь,
и придет ко мне лягушка — перепончатая грусть;
одарит меня прохладой, изомнет мою кровать,
мы с ней будем обниматься и друг друга целовать.
Я пока еще живая, мой стишок еще не спет —
если ты меня волнуешь, значит, скоро будет свет.
Тополь, ты такой красивый, как перчатка на столбе,
я ль тобой не любовалась, не молилась о тебе?
Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри.
Сотвори меня из пуха, белый тополь, сотвори.
Владимир Буев
Я влюбилась, ох, влюбилась не в седого старика,
и не в мужика тупого, пусть и в дерево слегка.
Впрочем, не слегка — взаправду. Тополь (сед и серебрист) —
равнобокий мой избранник: весь пушист и сердцелист.
Лапами меня хватает и не дóлбит, а долбúт,
Просит не кричать, касаясь моих нежных влажных тить.
А корнями, как ногами… Боже, как раскрепощён!
Он не только сердцелистый, но и сердцеед ещё!
А однажды я с лягушкою застукала его.
Я в истерике забилась: всяким лупит бес в ребро!
Ревность тополю польстила. Зря, ведь бес меня достал:
нет царя в «дубовой» кроне… а царевны взгляд ласкал.
Я не стала объясняться, приготовила кровать.
Ночь пришла — пришла лягушка по кровати поскакать.
Отрывались с нею смачно, обнимались и слегка…
не скажу… пусть целовались, поизмяли все бока.
Утром я одна очнулась, прогоняю забытьё:
то ли в коже бесновалась, то ли сбросила её
Моя милая лягушка. В памяти моей — борьба.
Может, сказочным Иваном я представила себя?
Лягушачью шкуру в печку запихнуть мне удалось?
Глядь вокруг: нигде нет печки, чтоб в гипотезе срослось.
Лягушатину взять в жены или тополя в мужья?
Я в раздрае, и решенье не созрело из сырья.
Иль себя распополамить? Сердце надвое разбить?
В храме богу помолиться? Взять себя и удавить?
Что-то мысли разыгрались. Я счастливый зоофил?
Или дендрофил? У чувства хватит на обоих сил?
Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри:
я люблю двоих… Лягушка (вместе с деревом), сгори!
Или нет, сгорит пусть тополь, а тебе в болото путь.
В одеяло завернуться я хочу и отдохнуть.
Ганна Шевченко
В фартуке ситцевом, длинном,
немолодая на вид,
рядом с плитою «Дарина»
женщина с ложкой стоит.
Пар возлетает как птица,
в грозной своей красоте,
в белой кастрюле томится
суп из куриных частей.
Запах душистого перца
едко щекочет в носу,
варится, варится сердце,
тихо вращается суп.
Женщиной быть жутковато —
кухня страшнее войны.
Вздернуто тело прихвата
без доказательств вины.
Владимир Буев
Ложка в руке. И кастрюля
с супом стоит на плите.
Женские мысли свернули
в юность — поближе к фате.
Женщина немолодая.
Скажем совсем напрямик:
Старая, злая, больная.
Муж её — тоже старик.
Баба в летах размечталась.
Юность пред взором плывёт.
Сколько всего обещалось!
Юность сулила полёт.
Ну, а теперь эта кухня,
фартук, «Дарина»-плита.
Варится сердце и пухнет.
Лучше была б холоста!
Трижды будь проклято время,
Замуж когда собралась.
Муж, пусть старик, своё семя
всем раздаёт, не страшась.
Справа налево он ходит,
Прямо и даже назад.
А до неё лишь снисходит:
бесы, мол, в рёбрах шалят.
Вот бы ему на затылок
Эту кастрюлю надеть!
Стало б ему не до милок —
в супе пришлось бы сопеть.
Или себе на макушку —
и на Майдан бунтовать!
Мужа неверного — в стружку,
а новобранца призвать.
Нет, по-другому сраженье
Стоит ей вскоре свершить.
Есть у задачи решенье,
Чтоб виноватой не быть.
Женщиной жить жутковато.
Стать амазонкой пора!
Палицу вместо прихвата
Расположить у бедра.
Конь у подъезда томится.
Суп пусть в кастрюле сгниёт!
Муж больше не поглумится —
Баба на бойню идёт.
Ганна Шевченко
О траве и о детях
я над землею
на самом высоком
живу на каком-то
самом последнем
выше лишь балки
чердачных подпорок
пусть — маломерка
пускай без балкона
но все-таки небо
темное темное
ночью такое
что хочется плакать
хочется думать
о чем-то простом
о траве и о детях
что еще делать
когда проживаешь
на самом последнем
Владимир Буев
Тоже о траве и о детях
время однако
пришло реноваций
сносить будут много
очень надеюсь
что новую хату
смогу получить я
мне надоело
смотреть прямо в небо
и жить без балкона
крохотна комната
негде поставить
кроватку с коляской
хочется деток
приходится думать
о травах однако
что ещё делать
когда реноваций
тебе не дождаться
Ганна Шевченко
Это муж мой, он тысячу лет
меня лямкой жалеет,
надевает железный браслет
и ведёт к батарее,
это снова какой-нибудь он
восседает на муле,
он устал, он ведёт легион
электрических стульев —
бородач, воскрешённый старик,
басурман горбоносый,
я жена твоя, вот мой парик,
оторви мои косы —
это сон о прохладе ручья
тишину обнажает,
потому что я ночью ничья —
ни своя, ни чужая.
Владимир Буев
Дома у нас домостроя гнёт.
Впрочем, бывает хуже.
Муж мой садист, меня вечно бьёт.
Я всегда безоружна.
Вдруг в батарею лицом уткнёт,
вилку в розетку включит:
ток электрический сунет в рот.
Целыми днями мучит.
Мне б развестись или в суд подать,
иль настучать в ментовку.
Сколько ещё предстоит страдать,
сил не сменив расстановку?
Косы мне муж-басурман дерёт.
Я ему позволяю.
Душу секретный мотив грызёт:
жизни такой желаю.
Я не его, а сама своя.
Радую мир тишиною.
Муж мой — садист, мазохистка я.
И потому не вою.
Ганна Шевченко
Городские сезоны приходят вразброс,
подмосковным властям потакая,
атрибуты зимы — реагент и мороз,
а в руке карамель ледяная.
На неоновых вывесках новый завет —
боги шлют распродажи и скидки,
это поиски счастья, которого нет
ни в одной безлимитной кредитке.
Вот поэтому хочется выйти во двор
и вдохнуть отраженного света,
чтобы рухнуло небо, как ржавый топор,
на скамью муниципалитета.
Вот поэтому снег, глянцеват и медов,
одеялом лежит златотканым,
слово «вечность» сложилось из теплых носков
в темноте, на полу, под диваном.
Владимир Буев
Год не двенадцатый, а первый.
Вернее, двадцать первый год.
Но там, и сям играли нервы.
Но там, и сям вставал народ.
Два века спутать невозможно:
век девятнадцатый — одно[1]
(была столица бездорожна);
в век двадцать первый — всё не то.
Французы до сих пор икают,
но вот сегодняшний мороз
московской власти потакает:
на реагенты вырос спрос.
Вот потому-то снег медовый
и глянцеватый, как журнал.
…Пока зима. Уже готовы
бордюры к лету… Не финал.
Ганна Шевченко
Слоняясь по жизни, по тесным квартирам,
таская грешки в багаже,
себя как предмет наблюдений за миром
рассматривать скучно уже.
А дождь интересно рассматривать. Выйдешь,
бывает, и смотришь на дождь,
туда, где водою содеянный кипеж
не выстелешь, не зачерпнешь.
Забыться бы напрочь, предаться бы лени,
все листики перелистать,
зарыться бы носом в охапку сирени
и розовым воздухом стать.
Владимир Буев
Себя рассмотрела я всю до песчинки
То лупою, то в микроскоп:
до каждой пылинки, росинки, личинки.
…Мне также помог телескоп.
Себя я до Хиггса бозона ударно
кромсала. Молчу о других
частицах невидимых элементарных:
стабильных и куче иных.
Но нет же, Нарциссом я вовсе не стала.
Нарциссихой? Тоже не путь.
Свою наблюдательность я развивала,
постичь чтобы самую суть.
Пусть трещинки на восхитительном теле[2]
Впечатались в память мою,
я вдруг заскучала… Дожди зашумели.
Как вовремя! Их рассмотрю.
Дожди гармонируют с познанным телом
(у всех в багаже есть грешки).
Вот только сегодня совсем оголтело
клепает дождь в лужах стежки.
Содеянный кипеж мне тело улучшит,
Я воздухом стала сейчас.
Я — запах сирени, который удушит
всех тех, кто не верит в рассказ.
Ганна Шевченко
Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,
как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.
Сверху простое небо из голубого крепа
и облака, как горы, или, верней, как глыбы.
Улица, выпрямляясь, между домами тонет,
сбрасывает осадок, скапливает целебность,
плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.
Улица — это нежность, внутренняя потребность
выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,
сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.
Я не пойму причины, это необъяснимо,
планы осмыслить город кончились бы провалом.
Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,
сбросив соображений драное полотно,
как, домофоном пикнув, входит моя соседка,
как через три минуты вспыхивает окно.
Владимир Буев
Автомобили ездят, людям гулять мешают.
Хуже всего, что громко гадостный рэп включают.
Рада бы слушать Баха, Листа или Вивальди,
Верди, вот только с рэпом вы от меня отстаньте.
Моцарт, Стравинский, Шуберт, Шуман, Шопен, Чайковский —
этих готова слушать даже сейчас чертовски.
Катят автомобили, не разбирая шляхов.
Прямо по тротуару с шумным крутым размахом.
Улица вьётся змейкой, много домов вдоль змейки[3].
Если бежать быстрее, можно найти лазейки.
Стала совсем родною улица под домами.
Станут дома моими с внутренними дворами.
Я пригнала к подъезду. Мне помогла лазейка.
Рекомендует с книгой сблизиться мне скамейка.
Я открываю книгу. Глаз мой-алмаз — серёдка!
Тут побывала рыба, если точней — селёдка.
Планы осмыслить город стали сплошным провалом:
чтоб завернуть селедку, я б обошлась журналом.
Вот подошла соседка. Этой известна тайна:
рыба скакала в доме — книга и стала крайней.
Ганна Шевченко
Ты говоришь мне: страхи,
я говорю: не те,
ночь — это личный опыт зрения в темноте,
выучка, дрессировка, внутренних сил обкат,
дело привычки, способ
двигаться наугад.
Ты говоришь мне: мама,
я говорю: посметь,
жизнь — это биопроба, важный эксперимент,
цех наш не очень дружен, холоден, грязноват,
вырастить сердце нужно, в ребра упаковать.
Ты говоришь мне: бомба,
я говорю: пустяк,
если не получилось, что-то пошло не так,
не отключай конвейер, перегрузи прибор,
прыгай, дурачься, смейся, ёрничай, жми повтор.
Владимир Буев
Милый малыш, не бойся,
к тёте скорей шагай.
Как в первый раз? Умерь же в пылкой душе раздрай.
Ночь — это личный опыт, выучка и обкат,
чтобы потом движенья были не наугад.
Сердце твоё рокочет,
но комплексуешь ты.
Рёбра — лишь упаковка и камуфляж мечты.
Не тормози, включайся, перегрузи прибор.
Жизнь — это биопроба, будет потом повтор.
Видишь же, получилось.
Ты теперь не малыш.
Стал ты крутым мужчиной. Что же опять дрожишь?
Жаждешь повтора? Знала! Не комплексуй, а жми!
Смейся, дурачься, прыгай, ёрничай и… лети!
Новых движений жаждешь?
Бомбу взорвать норовишь?
Дай перекур мне сделать. Ой-ой-ой, что творишь!
Выключи свой конвейер, хватит же, прекрати!
Прежде, чем нам продолжить, прошлое оплати!
________________________________________
[1] Пушкин А.С. Роман в стихах. Глава X. Строфа III:
«Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?»
[2] Подсказка про аллюзию в Земфирой: «Я помню все твои трещинки…»
[3] Маяковский: «Вьётся улица-змея, дома вдоль змеи, улица — моя дома — мои…»