Выпуск №18
Автор: Роджер Гринвальд
Перевел с английского Дмитрий Манин
Период полураспада скорби
около пяти лет.
Распадающаяся, искрящаяся пыль
оседает в клеточках твоих легких,
окрашивая выдох,
оседает в костном мозге, окрашивая кровь,
оседает в желчных протоках.
Период полураспада
нетрудно понять.
Это значит, что скорбь
наполовину пройдет за пять лет,
а остаток сократится вдвое
еще через пять лет.
Так и будет она вспыхивать
в твоей жизни, хотя жизнь
когда-нибудь прекратит ее.
Ни бельмеса
Если говорить на другом языке можно сказать
все что у тебя на уме
стоя посреди вагона метро
и никто тебя не поймет.
Если говорить на другом языке
никто не поймет ни слова.
Можно стоя в собственной гостиной
все сказать и никто не поймет.
Можно собрать к себе всех друзей
посадить за стол
поднять бокал
и сказать все что угодно
и они ни слова не поймут.
Можно повторить им слово в слово
что однажды сказала любимая
в спальне
когда ты целовал
ее в животик.
И никто из них не поймет ни слова.
Можно громко разглагольствовать поутру
лежа в постели на спине
наедине с собой
и сосед снизу услышит тебя
но не поймет
в твоих речах ни бельмеса.
Говорю с тобой
Когда я думаю как я пишу
всегда когда пишу так как думаю
меня тянет рассказать тебе как я пишу
когда пишу вот так
то есть открыто
и знаю что тянет
но и знаю что не могу говорить
о том открытом что вот-вот
напишу
потому что закроется и будет жаль
надо ждать пока вырастет лист
чтоб его жилки открылись тебе
для чтенья
хотя эти жилки сомкнуты
вокруг жизни но
открыты для мыслей о том
как ты радуешься весне когда видишь все эти
почки
это я уже тебе говорю.
В соснах
В том сне о черном свитере, в первой серии, в соснах
ты возвращалась в черном свитере, который я любил, а ты
любила, как я клал на него руки, сидя позади тебя
на склоне под соснами, глядя на сосны за озером,
вплотную к черному свитеру и твоим волосам, и так вот сидя,
я подсунул руки под твои сильные руки, чтобы обнять
любимую тебя, и черный свитер, кото… Потеряла
где-то черный свитер – сказала ты, и подернулись чем-то лица
вспоминая то, что теперь нам только помнить,
вспоминая то, что только нам теперь помнить, а глаза,
приемля утрату, говорили: я никогда – и я никогда –
не уйду вслед за ним.
Но теперь во сне, где я иду за тобой, мне надо
пойти за ним и вернуть вас откуда бы ни, в нашу
кровать, во сне на ней самой в первой серии
сна, снящегося стороне статьи первой, далее именуемой.
Ах, ты знаешь, ты позволяешь мне объятие, ты,
на которой черный свитер, под которым тебя нет,
и я обнимаю тебя хрупкую, а ты пробуешь это объятие
на зуб: нравится – не нравится. Так обыденны все
эти потрясения, что нечего и записывать,
так повседневно случается,
что и три дня спустя при мне – как и канувший ныне в черноту
восьми лет свитер. Я подсунул под него
руки, когда ты стояла у кухонной раковины; ты
не знала, что подумать, улыбалась холмам,
моим рукам, высоким соснам. Солнце не
светит в этом сне о черном свитере: пасмурно.
Сны иногда ходят парами: один так себе,
другой жути полон, как твоя грудь под черным свитером;
как твоя спина тогда и много позже. Во второй серии
явился зловещий Третий (я-то думал, он отвязался уже) –
прямо когда мы плыли без теней посреди
Согнефьорда, самой длинной зарубки
на Скандинавском половом отростке.
Небось, прошел пешком по воде – старый трюк,
отработанный еще Сами-Знаете-Кем. Но этот
гость был легковес, еврей пополам с бальзой.
Он поднялся на мостик парома, и я понял, что иду ко дну.
Может, он понесет тебя, крест свой, злой, как и я, по
улицам снов. Все равно я осажу его на языке,
которому научился у тебя – ему невнятном, тобой забытом.
Я знаю, ты рассчитываешь, растяпа, на мою
память о черном свитере; и я, такой уж,
как я есть,
не дам
тебе
про-
пасть
Ночной поезд в Тронхейм
Любовь в ночном поезде – не единственное,
о чем думаешь в ночном поезде, но мысли то и дело
возвращаются к этому, когда едешь на спине
под полукруглой крышей поперек старых рельс,
в вечном страхе темноты и душной
жаре. Еще семьдесят человек трясутся
вместе с тобой мимо брошенных шахт, лесов,
вдыхающих проездом дым и гарь, которую
ты глотаешь всю ночь, от локомотива к форточке,
атмосферу собственного производства,
поджидающую, чтобы ты покорно в нее вперся.
Ты борешься с тошнотой, просыпаешься на
каждом полустанке, но тело радо растянуться:
хрупкая тропосфера тела
неровно слоится, в телевизионном
шуме ее сна – искорки надежды.
На каждой перебивке в ряду остановок
мысли возвращаются к любви, возвращаются
к любви в тесном пространстве между
обрывками рассказов и стертых воспоминаний.
Ты возвращаешься к ней,
хотя она не возвращается к тебе;
ты потерян, кто-то тебя потерял, ты
потерял уже почти все, и когда
сходишь, голова кружится,
как после той мили, проплытой на спине –
неверным шагом по траве без сил, без цвета в бортовой качке солнца,
испытывая голод и тошноту одновременно.
Рольфу Якобсену