Выпуск №19
Автор: Александр Бараш
Предисловие Виталия Лехциера
Данная публикация представляет собой предисловие и фрагмент книги Александра Бараша «Чистая радость» (RuGram_Пальмира, 2022).
Феноменологическое письмо Александра Бараша
Новая книга Александра Бараша* включает тексты, написанные начиная с 2018 года, а также подборки из нескольких предыдущих сборников, вынесенные в соответствующие разделы. Такая композиция книги означает, что в ней продолжается развитие ключевых тем поэзии автора. Об этих темах, о субъекте этой поэзии, путешествующем сквозь время и пространство «по маршруту собственной жизни»[1], «вечном странствователе» в глобальном мире, имеющем множественную “укорененность”» и обретающем в путешествии надежду на самотрансформацию,[2] уже неоднократно высказывались как авторы предисловий к сборникам Бараша, так и рецензенты. В своем предисловии я позволю себе взглянуть на поэзию Бараша несколько иначе – с определенных методологических позиций – во-первых, чтобы не повторять уже написанное критиками ранее, во-вторых, поскольку то, о чем пойдет речь ниже, кажется мне принципиально важным и для поэзии Бараша, и в ее лице для современной поэзии в принципе. То, что делает Бараш в своих стихах, имеет непосредственное отношение к поэтической феноменологии, то есть к такому типу поэтического опыта, когда его осуществление происходит не только посредством высказываний о мире или о своем к нему отношении, но и в обязательном порядке предполагает проблематизацию самой встречи субъекта и мира, структур и оснований переживания реальности. Наблюдения, описание вещей в такой поэзии переплетены с исследовательским, аналитическим взглядом, различающим компоненты опыта, будь то опыта повседневного или эксклюзивного.
В целом феноменологическое мышление в новейшей русской поэзии было инициировано целым рядом имен в конце прошлого века, в том числе, располагающихся на полюсах актуальных эстетик и поэтик от Аркадия Драгомощенко до Дмитрия Александровича Пригова, и сегодня оно продолжает открывать новые возможности. Поэзия Бараша – это поэтическая феноменология, предлагающая читателю свои узнаваемые, авторские сюжеты, разрабатываемые от текста к тексту, от книги к книге. Возможно, появление Бараша в таком контексте покажется кому-то неожиданным, неоднозначным. Однако регулярные упражнения в автоэтнографии, осуществляемые по ходу стихотворения самоанализ и одновременно анализ интерсубъективного или – в терминологии автора – «разделенного, общего опыта», которые присутствуют в книгах поэта, делают применение к ним феноменологического фрейма совершенно законным.
В самом деле, уже с самого начала сборника «Чистая радость» мы имеем дело с феноменологическими сюжетами, например, с темой «полноценного переживания», медитациями по поводу его возможности или его «подмены». Что такое «полноценное переживание»? Это перцептивное событие, например, на фоне такого значимого для Бараша средиземноморского пейзажа? Оно накрепко связано с историческими декорациями или все-таки может быть очищено от них? Оно ускоряет время или, напротив, его приостанавливает, заключает в скобки? В одном из первых текстов книги Бараш дает точную поэтическую формулу рефлексии, работающей здесь повсеместно, – это «внимательно-рассредоточенное пребывание в себе / на границе окружающего». Дисперсная интенциональность, сопровождаемая актами самосознания, брентановским внутренним опытом, отслеживанием того, как, какими способами нам даны те или иные вещи.
Что отличает поэтическую феноменологию Бараша в новой книге, так это прямая апология рефлексивной установки – и не только за ее познавательный потенциал, но, прежде всего, за ее исключительное экзистенциальное измерение. Рефлексия, «вынюхивание» того, чем «ветка отличается о тени, / принципиально ли это отличие, и если да, то / какой в этом заложен смысл…», — ничто иное, как «счастье быть самим собой» и, более того, это и есть «чистая радость», как утверждается в одном из текстов. Перед нами очевидный манифест определенной поэтической эпистемологии и одновременно его реализация.
Постоянный жанр поэзии Бараша – травелоги, в которых автор предлагает максимально детализированный, наполненный визуальными, архитектурными и историко-культурными подробностями посещаемых мест анализ опыта современного туриста – «Homo Transitus».
Сядешь в тени в углу
на одну из каменных скамей у стены –
и чувствуешь себя вставленной на свое место
фигуркой пространственно-временного пазла.
Субъект этих стихов обладает удивительной способностью везде почувствовать себя своим. Он наблюдает, изучает, вживается в ландшафты и время. Иногда это качество опыта туриста связывают с его дистантной позицией, как считал британский социолог Джон Урри в книге «Взгляд туриста» (1990), противопоставляя ему «среду жизни»: чья-то среда жизни трансформирована для туриста в среду для созерцания, «видовую площадку»[3]. Если Урри писал об этом по преимуществу с нейтральной интонацией, то другие теоретики, например, Зигмунд Бауман, не преминули уличить туриста, «потомка паломника», в неподлинности и поверхностности его образа жизни[4].
Стихи Бараша заочно оппонируют этой точке зрения – именно потому, что сосредоточены на опыте, внимательны к нему, совершают усилие скрупулезного феноменологического самоотчёта, предъявляя в ходе дескриптивной и рефлексивной работы настоящие феномены как весомые аргументы. Эти феномены –– богатство и содержательность опыта современного путешественника, нацеленного на открытое познание/признание другого, а в конечном итоге на такой образ жизни, которому свойственны новая беспочвенность, авантюрное, но принципиальное трансцендирование «я», поиск и проблематизация «себя», своей исторической и персональной фактичности. Физическое и психологическое изнеможение когнитивного туриста выливается в обретение искомой промежуточной, чреватой потенциальностями и состоянием in statu nascendi позиции. Если Бауман с осуждением ставит на вид кратковременный характер тех идентичностей, которые примеряет на себя турист, то Бараш, напротив, показывает (то есть делает убедительным, очевидным) путешествие как «охоту за полнотой существования», достигаемой если не благодаря «пониманию» прошлого из дня сегодняшнего, то, как говорит герой стихотворения «Афины» («Из цикла “Ксенон”»), благодаря возможности «ощутить» прошлое, «придающее масштаб / этому сегодняшнему часу, / будто море – пене отлива». Прогулки по иерусалимским кварталам или среди средиземноморских пейзажей на фоне «повышенного давления исторического опыта», внезапно вспыхивающее телесное «чувство сродства»: «если я здесь не жил – то должен был здесь жить»… Бараш обнаруживает исторический, открытый, лиминальный и перформативный характер идентичности современного человека, интеллектуала, собирающего себя в координатах космополиса и, вместе с тем, почти фантомной исторической родины («Елка в Колонном Зале, Венеция / европейская культура, / русская литература, / еврейская история»). На языке феноменологии позднего Гуссерля травелоги Бараша – это феноменология жизненного мира (Lebenswelt), осуществляемая субъектом, вышедшим за пределы пассивной естественности «домашнего мира» (Heimwelt) в большой окружающий мир (Umwelt) и ищущим для себя новые способы (само)осмысления в соотношениях своего и чужого миров (Heimwelt и Fremdwelt), миров людей живущих сейчас и давно умерших, реактивирующим, как археологические слои, многочисленные седиментированные смыслы – на основе интенциональной историчности нашего опыта.
Память, воспоминание – особая феноменологическая тема поэзии Бараша.
я вижу
будто всё сразу, словно
на одну пленку сняты
две жизни:
Старый Город наслоился
на рощи Сокола и поля Аэропорта
При этом Бараш не только вспоминает, но и постоянно исследует формы и структуры воспоминания, его внутреннее время, пространственную локализованность и биографическую заданность. В когнитивной психологии есть имеющее феноменологические коннотации понятие автобиографической памяти, иногда отождествляемой с памятью «эпизодической», противопоставляемой, в свою очередь, памяти «семантической», то есть нашему сегодняшнему культурному знанию[5]. Неслучайно у Бараша то и дело возникает тема ложной памяти, парамнезии: мы помним или мы знаем? Всякий текущий опыт восприятия другой культуры, описываемый поэтом, срабатывает как апперцепция («Что это за назойливое дежавю у колонн собора? / Эффект то ли подпорчен, то ли поддержан / ассоциациями из советского детства»). Но главное, что поэт вскрывает, а не только воспроизводит механизм детерминации актуального переживания перцептивными схемами, возникшими в далеких московских детстве и юности.
Вместе с тем здесь же нам предъявлено и другое качество акта воспоминания, подмеченное когда-то английским когнитивным психологом Фредериком Чарльзом Бартлеттом, – быть не репродукцией, а конструкцией in statu praesenti, призванной обеспечивать аффективное наполнение текущего момента, связанное с теми задачами, которые он диктует. Как сказано в стихотворении «Номер дома», рассказывающем о совпадении иерусалимского адреса, «очередного транзита», с номером дома из раннего детства: «Нет связи / между внешними обстоятельствами. Они обнаруживаются /при возникновении внутренней необходимости», которая, в свою очередь, порождая задачу «собрать этот пазл», «сродни / необходимости включить свет в тёмной комнате». Воспоминание дается как акт соотнесения, который необходимо выполнить, акт сопоставления настоящего с прошлым (и наоборот), в особенности мотивированный, как у автора этой книги, биографической ситуацией репатрианта-«остракона», «протяженностью души» между автобиографической памятью и историческим знанием.
Виталий Лехциер
Александр Бараш
Стихотворения из книги «Чистая радость»
* * *
Лучше всего просыпаться рано утром,
когда рассветает – и небо похоже
на ухо ребенка, просвечивающее на солнце.
Птицы уже поют, люди ещё не шумят,
только Левиафаны мусоровозов
гремят своим внутренним миром
среди волн пустых переулков
в розовой пене бугенвиллий.
Ворона на верхушке кипариса
пародирует флюгер на готическом шпиле.
Удод постукивает по стволу сосны,
останавливаясь и оглядывая работу.
Облако эвкалипта повисло у балкона.
И ровно шумит кондиционер, сердце
квартиры. День разгорается,
как спор личного пространства
с безличным временем.
* * *
В последнее время иногда звонит первая жена.
Мы развелись тридцать три года назад.
Вероятно, так же происходят встречи
на том свете: словно телефонный разговор –
без тела и образа, беспредметность.
И надежда: а вдруг сейчас что-то
воплотится, будто переродится
книга из детства «Человек-невидимка» –
тело вернется в плащ.
Но надежда это подмена
полноценного переживания, как учит
вот этот средиземноморский пейзаж:
полдень в горах, время движется
внутри себя, словно песок внутри
песочных часов –
* * *
Внимательно-рассредоточенное
пребывание в себе
на границе окружающего словно на берегу моря
или на пустом перроне – чистый
промежуток времени
между перемещениями в пространстве.
Первое погружение, которое помню, было
в детском саду на даче:
чем-то заболел, лежал весь день у окна
в пустой комнате,
и медитативная тягостность была –
словно капля мёда,
сползающая с края блюдца на потёртую клеёнку.
Возможно, это единственное, что не смертно –
потому что
в ином измерении по отношению к шкале
«живое-мёртвое».
Полусон. Слова, наполняющие мотив,
как солнечный свет комнату,
счастье быть с собой вне зависимости
от движения времени.
Прогулка с собакой
Черные кошки переходили нам дорогу,
как роковые женщины. Иногда они останавливались
и смотрели в глаза. Знаешь, Боб, когда-то, пару раз,
и я пересекал незримую черту такого
поперечного маршрута,
висящую в пространстве, как след реактивного самолета
или ленточка фальстарта. И опыт подтвердил: суеверие –
форма коллективного опыта.
Как выяснилось, если ты сам ты не чёрный кот,
а чёрно-белая пастушеская собака (не боец, а наблюдатель) –
имеет смысл довериться суеверию и с удовлетворением
проследить косящим взглядом, как черные кошки
исчезают в сиреневый туман охоты на мышей,
на мешки в помойке, на чужих мужей –
в своё измерение животного мира, где рефлексия нужна
только для того, чтобы кого-нибудь съесть,
а не как чистая радость.
А мы продолжим следить за окружающим и происходящим,
пытаясь вынюхать, чем эта ветка отличается от тени,
принципиально ли это отличие, и если да, то
какой в это заложен смысл, если он есть.
* * *
Под детской площадкой рядом с домом
случайно обнаружилась подземная цистерна
византийского времени.
Сводчатый каменный зал,
как в церкви, с ярко-зелёной,
малахитовой водой. Она словно светится,
как будто
открылось что-то в подсознании города.
Сначала мэрия хотела водить туда экскурсии, но
потом всё закрыли, оставив табличку с картой
того, что под землёй. Похоже на картинку
из анатомического атласа.
Сюда, мимо колониальных вилл начала 20-го века,
итальянского и греческого консулатов, школ,
домов престарелых, автобусных остановок
по-прежнему стекается вода зимних дождей,
как благословение, которое
пока не иссякло.
* * *
Старый город в Иерусалиме – всё, что
внутри стен, меньше квадратного километра.
Но кажется гораздо больше. Пространство здесь
и вокруг – как будто плывёт, перспектива
не линейна, взгляд скользит по спирали.
Стены города – первый
концентрический круг. Ещё один –
на ближайших склонах: гробницы в садах
и каменоломнях. И гребни окружающих гор
расходятся по сторонам света,
как круги по воде.
________________________________
[1] Львовский С. По маршруту собственной жизни // Бараш А. Итинерарий. — М.: Новое литературное обозрение, 2009.
[2] Кукулин И. Просвечивающие города // Бараш А. Образ жизни. – М,: НЛО, 2017.
[3] Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage, 1990. Впоследствии Урри расширил свое понимание туристического опыта: Урри Дж. Взгляд туриста и глобализация // Массовая культура: Современные западные исследования. — М.: Прагматика культуры, 2005. С. 136—150.
[4] Бауман З. От паломника к туристу / Пер. с англ. О.А. Оберемко. // Социологический журнал, 1995. № 4. С. 133-154.
[5] Neisser, U., Hyman, I. E. Memory observed: Remembering in natural contexts. — New York: Worth Publishers, 1982. Tulving E. Elements of Episodic Memory. – Oxford: Oxford University Press, 1983.