Выпуск №20

Автор: Татьяна Бонч-Осмоловская

Оглушительный вой разнесся над волнами. Отдельные голоса, справа и слева, собирались в общую песню. Они отразились тысячекратно от морской поверхности и хлынули на дюны. Стоявшие на берегу вздрогнули, переглянулись, уперлись в рыхлый песок.

— Идут, идут!

— Где?

— Вон спины, видишь?

Стоявшие на берегу были сухими и жесткими, как выжженные солнцем деревья, как выбеленные солью дубины и колья, которые они держали в руках.

Мы называем их высохшие. Они ютятся на полоске вдоль берега в шатких домиках, сооруженных из просоленных бревен и хлама, выброшенного прибоем. Они боятся заходить за полоску сосен за дюнами. Они боятся боевых комаров, зомби и ящеров. Но еще больше они боятся моря, стихии ласковой и нежной, как материнские воды, где обитаем мы.

Я опередила сестер, прибой первой вынес меня на песок. Спазмы сотрясали тело, я зашлась в крике и ослепла в прибрежной мути. Меня крутило в мелкой волне, било о песчаное дно. Мне били дубинами по телу, по голове.

— Ух, какая громадина! А ну поверни – клеймо есть?

Крючья вонзились мне в ребра, потянули, развернули, шмякнули о песок.

— Есть, Птырь, тут!

Они схватили меня когтями, загоготали жестким, трескучим хохотом, и мне послышалось, я узнаю голоса. Я заново ощущаю у щеки их черствые струпья, их пересохшую кожу, мелкую пыль, что сыпалась изо всех их отверстий, когда они громоздились на меня, когда я впервые оказалась на берегу.

Голоса доносились до меня сквозь помрачение в голове, сквозь разрывающую боль в животе.

Они не умеют мыслить, не умеют плыть в мягких волнах, не распознают течения и языки. Наши пути разошлись. Они утратили память.

Когда началось разделение, они смеялись над нами. Они мучили нас, они издевались над первыми сестрами. Они сажали нас в клетки и заставляли петь. И сейчас, когда им удается, они ловят и мучают нас. Я увидела сидящую в клетке Тину, закутанную в лохмотья, засыпанную песком. Высохшие скрывают природную наготу под колючими тряпками, словно боятся и собственных тел. Из клетки шел кислый запах. Тина сидела с открытым ртом и высохшими глазами и не узнала меня, когда я ей спела. Она истаяла до тонких костей и все позабыла. Сколько лун родилось с тех пор, как ее изловили, бедная, в сухой клетке она утратила память и разум.

Вслед за мной на песок бросили Лику. Ее тело сотрясалось, как колокол, проглотивший язык. Она следовала за мной по волнам, но в родах опередила. Раздался колючий скрежет и металлические щелчки. Лика изогнулась, зарычала, завыла, и из ее тела посыпалась сотня нежных маленьких тел, каждое размером с высохшего. Вой длился нескончаемо и невыносимо и вдруг прервался – высохший ударил ее топором, тело рухнуло фонтаном крови и застыло, только мелко тряслось, когда морские младенцы сочились на залитый кровью песок. Скоро и мой черед.

Новая боль в животе, еще одна схватка, сильней и сильней, разрывает меня на части. Десяток выжженных солнцем лиц пялятся на меня, десяток кольев тянет меня каждое в свою сторону.

Я выгнулась, отшвырнула одного, пнула другого, вцепилась зубами в третьего.

— Эх, тварь!

Кто-то выругался, другой рассмеялся.

— Топором ее, чего церемонишься!

Я взвыла, и они рассыпались по сторонам, только колья торчали у меня из-под ребер. И снова боль в животе, еще одна схватка.

Поначалу они не принимали нас всерьез. Пересказывали тупые и страшные слухи на каналах того толку, где вещали об механических комарах, микрочипах в курином мясе и об атаке ящеров на гусеничном ходу. Ящеры питались мозгами, из всего ассортимента предпочитая мозги нежных дев, незамутненные пением и образованием. И что с того, что комары завели свои собственные каналы, куриное мясо исчезло из супермаркетов еще до того, как исчезли с лица земли супермаркеты, лавки и рынки, инкубаторы были уничтожены. Что касается ящеров… Они прокатились дикой дивизией по дорогам и бездорожью, обходя города с запада, юга и юга-запада, не встречая сопротивления военных и гражданского населения, пока не застыли в полудне пути от последнего рубежа, покрыв землю ошметками скорлупы и хитина, самоликвидировавшись по неизвестной причине. Одни предполагали сифилис, другие – мороз, кто – ничтожный вирус, кто неумолимого мстителя. Так или иначе, ящеры растворились в болотах и более не выбирались наружу. По крайней мере, в сети о них не упоминали и в каналах перестали рассказывать. Поскольку ни сети, ни каналов больше не существовало.

То было давнее дикое время, когда мы с высохшими кружились в совместном танце, страшно сказать, на сухой земле. Тетушки поют, она не была столь сухой в давние времена.

То было время до разделения нитей. Время затяжных эпидемий, рутинно, без трепета, сменявших одна другую. Каждая уполовинивала население, но была уже слишком привычной и неизбежной, чтобы тратить на нее и без того скудные слезы. Это было время кровавых войн, развязываемых то сбрендившими от очередного вируса военными, то гражданскими, очумевшими от голода, бросавшимися из разгромленных городов в селения по соседству захватить брошенные дома, раздирать и пожирать тела мертвых. Ходили слухи о ящерах, выползающих из болот, но кто знает, к чему те стремились и чего достигали. Чужое сознание потемки. Насколько уменьшилось население планеты в результате войн, уже никто не считал. Земля застыла в предсмертном ступоре, содрогаясь от прокатывающихся по ней катаклизмов. Ибо то было и время стихийных бедствий, от схода ледников и альпийских горных обвалов, до выброса миллиардов тонн ядовитого газа со дна моря, уничтожающего все живое по берегам.

Зачем мы поем об этом, уйдя с погибшей земли? Зачем мы все это помним? Мы ушли в море. Мы выросли. Мы выучили новые песни. Мы изменились, вернувшись в родную стихию.

А те, высохшие, остались, как были, зажатые на том же клочке земли между пустыней и морем. Они умалились лицом и умом. Они встречают нас кольями, когда мы, выросшие, возвращаемся.

А мы возвращаемся. Нас гонит инстинкт размножения, накрепко вшитый в клубки генетической памяти. Гонит нас дважды – первый раз, чтобы появиться на свет и зачать, второй – чтобы родить и погибнуть. Многие погибают еще не родившись, когда высохшие нападают на матерей, протыкают вилами, нанизывают их на колья. Другие – когда они достают нас, едва родившихся, из мелководья – мягких, только появившихся на свет вместе с сотней сестер из материнской утробы. Они достают нас, когда мы малые, нежные, покрыты девичьей слизью, когда мы только открываем глаза и разделяем конечности. Шрам на моем бедре – память об том давнем дне.

Тогда мне повезло. Мама погибла под кольями и топорами. Из сестер выжила, кто знает, двадцатая, пятидесятая, сотая часть. Волна принесла меня из мелкой воды на песок позже и вдали от сестер, когда высохшие уже насытились кровью. Когда они разыскали меня, ими вел уже не страх и не голод. Ветер поднимал песок и бросал мне в лицо, песчинки меряли время, горсти, пирамиды песка, продолжение того дня без конца. Солнце всходило за лесом и опускалось в море, а вся высохшая деревне сопела над моим телом. Они были завернуты в колючую ткань, что царапала кожу. Шрам на моем плече – от их стертых зубов. Клеймо, которое прочитали мне сестры, было их клеймом. Высохшие просыпали на меня свой песок и бросили в мелкой воде, а я очнулась и ушла в море.  

Меня ждали сестры и тетушки. Мы пели песни, играли, танцевали в волнах под солнцем и луной и звездами.

Мы опускались ко дну и взлетали над поверхностью. Мы пели с китами. Мы странствовали, мы возвращались.

В моем теле сухой песок, оставленный высохшими, намокал и разбухал и рос в сотню маленьких тел.

Наступило время нашего с сестрами второго сошествия на берег. Мы шли стаей, большие, морские, красивые, только я опередила сестер, первой выбросившись на песок.

Я взвыла в последний раз, сотрясая небо и землю, призывая на помощь сестер, зная, что если они и придут, то только чтобы, как и я, на берегу родить и погибнуть. Я выла, пока топор не обрушился на меня.  

Мы называем себя сиренами.