Выпуск №7
Автор: Хельга Ольшванг
***
Вот яблоко:
за воротник
взять, подержать, ни так ни эдак —
позариться
нельзя, нельзя,
ствол яблони — сплошное сердце клеток,
стоячий обморок, чешуйчатый передник,
в жгут свернутый, сплошная полоса.
О яблоке:
ни справа-слева в щеку
в сердцах поцеловать его,
ни сбить его — собаку, ни обнюхать,
ни робко оторвать, исподтишка.
Вот яблоня перед зимой и бурей
помалкивает
яблоком одним,
вот Я,
невидимое поле
чернеет перед ним.
ПОРТРЕТ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ С БРОНЁЙ И КОПЬЁМ
(неизвестный английский художник второй половины XVI века)
поднимется огонь гранёный
согреет и
проймёт меня
из красных линий весь
и буду выть в костре
как дерево колонной
врастая ввысь
и буду Жанна darling
dark and blue
гореть как шёпот
краснеть как леденец
на языке под языком в ударах
двойных сердец
когда ещё живое в щепоть
вкрестив о четырёх стенах
я буду в них стучать и чиркать
в углы и угли в дым
в меня глядим
зеваки площадей психолог
музейный критик сорок братьев
глядим горюя на картину
любви я говорю любви
ЭПИТАФИЯ ГАЛАНТЕРЕЕ
Там, где в родную даль
бетонными локтями,
в родную пыль
втирается проспект и свет забытый в доме
за ним пропал,
и свод, куда
сходились шпильки и танкетки-
прогульщицы, знакомые погодки
и многолетних женщин в перерыв
и перемену очереди в сером,
за нужным счастьем, чтобы перебрав
края навек оставшимся размерам,
отечественной байки рукава,
нахлынуть на стеклянную витрину,
на спящее в гробу, как на царевну,
глазеть, скорбя.
Там, в сбивчивых цветах и распрямленных,
гребёнки и зубные порошки,
фальшивое кольцо и мыло в раме
смотрели в наклонившихся из гроба,
готовые к прыжку.
Но твой капрон и нежную резину,
бюстгальтеров торжественных замки
и комбинаций полые колонны,
отечественных кофт воротники
затмила пыль и тела нет примерить,
воздвигнут мол и переменный город
искрит в Москве-реке.
***
крыши в блестках
бедро трикотаж
задирают фурсетки
расцветающих яблонь канкан алкаша веселит
у подножья высотки
горы горы дрожат Воробьёвы обрывочки тех лепестков
юго-западной ветки
заголившийся локоть в стекле облаков
метропоезд над
горлом напитка
проходя громыхает «вы там вы там»
плясуны и плясуньи
простирается ливень пошёл за вином
и застыл потрясённо
универ нависает над ним как чулок
и аллея троится
и опасно торчит из штанов кошелёк
но запомнилось вкратце
как пошатываясь он стоит мимо глаз
и деревья с ногами
все, что время скосило потом а могло
поступить по-другому
***
«…был весь раскрыт», изнылся истукан, пришёл настройщик.
Он задирает фалду,
в зад ему глядит, вращает ключик.
Витает пыль
и полон сад тычинок.
стучат повально клавиши — «поди их
исправь, горбатых, блять, и стоит денег,
Бехштейн — гавно, будь он неладен». Ноты
натягиваются, сияла ночь
когда-то —
тебя любить, обнять и плакать. До, до
-диез, ре, ми- бемоль, мими?
Не стрОит сад, но дело за людьми.
О где вы, где, куда вы удалились —
настройщик и садовник, тенор, доктор,
и поливальщик? Рос себе и выгнил
венозный куст, и не оплачен telos,
и новый войлок, чтобы жизнь продлилась.
И звук. И звук.
И с пятки на мысок
немецкая модель — мертвецкий Royal
встаёт, себя задрав — «в гробу я видел…» —
педаль — «…продлись, луною полон мозг.»
Шмели ( уходит ). Блеск.
***
утро где
Эос
ворс и пустое наощупь кругом
начинайся рабочая смена сбегайте ручьи по щекам
ищешь где бы присесть
еле-еле автобус догнав свой
он по будням экспресс и набит невесомость лекарство
ищешь в сумке
и конница скачет в ушах
твой общественный транспорт фигурный конвейер
ищешь взглядом движок
поворот
места нет и в мелькающем окнами сквере
и внутри между рёбер ковры выбивают не в лад
жарко надо по-легче с утра одеваться не в это
и по-раньше идти не бежать где он валокордин
все не то кошелёк пропуска запасные ключи от чего-то
спотыкается конь и сползают ковры как один
РЕМИКС
мы ехали шагом услышит опять
сквозь наст прошлогодний ковыль
нескладного пения первый куплет
статистов сплошной разговор
сквозь плотную тряпку
не с той стороны
где тянется киносеанс
а с той куда сцеженный образ проник
и стену обрёл наконец
вот ширится луч и живые слышны
поют переходят на шаг
а точка обратная тут где лежи
и слушай кино корешок
под нижним углом и колени коняг
и бороды песни одной
колышутся в такт и колотится снег
в проекторе как заводной
но красные армии
вмятые в наст
и белая кость в ковыле
не помнят сторон и
и почуяв конец
шепнет погибающий эритроцит
из мглы лейкоциту «люблю»
***
На ночь глядя
луковица
прорастает из банки,
на подоконнике рядом томится
пятилетний ребёнок с собою в обнимку.
Кажется, в сумерки
что не увидишь — как будто бы ящик комода
выдвинется, начинённое смыслом полезным кому-то,
думает. Слепнет окно, сразу раз — и чернеет.
Главное — лампа, а кроме неё ничего нет,
кроме кровати и лампы еще, и на фоне-
луковицы, расцветающей проникновенно.
***
В тусклые стекла песка
не видать было наших с тобой
лиц под морями.
В ясные дни дискотека стрекочет, услышать
можно веселых людей, побережья гудки.
Издали пошевелиться никак, потому и не спишь,
панораму
лайнер ведет безупречно по потолку.
Как умирали не помню,
но стала яснее,
глубже любовь.
Пост-морем высится
комната наша, синеет
люстра на полном ходу
и апостол
с подзорной трубой.
Я И ОНИ
Дни центрального отопления,
текущая эллиптическая долгота
солнца, ты,
в будни одно, в выходные другое,
подземное расписание,
ты, Луна-транспортир,
злые цвета
в промежутках покоя.
Самое время вспомнить
двуречье. Другие углы были у волн
задолго до нас. Кровать,
на которой милуются Тигр с Евфратом,
заштриховывает тростник, искаженную карту и между ног,
между реками летом.
Холодно говорить стало, туман,
холодно стало втроём целоваться в губы —
самое время начать топить.
Среди ночи и начали. Гул невидимого тепла подступает, ступень.
Тёплое дно сугроба.
***
заморозки
у куста отказали почки
придорожный стоит не вспорхнёт
голубь тебя озаряет последняя спичка
вспышка любви аппарат
и само разломилось наружу белым
хрустнуло как багет
что не скажу
замерзающим паром
изо рта христиан простираются carols над молом
бога нет бога нет
вогнутые огни
ты и мы застекленные семьи
надувные дары
банкомат на виду у куста
перед тем как исчезнуть
казаться способны
что они навсегда
***
…к югу
от областного центра,
держу тебя за руку,
много прошли.
И вчера уже было завтра.
В профиль идущим вдвойне смешно ухом общим
слышать и не
понимать о чем
мир говорит нам
сбивчиво-
гравий и хвоя,
шоссе где-то рядом и
поросль живая.
звякнул и канул,
едва поравнявшись,
местный парень, сверкая педалями-спицами,
даже
не глянул.
Улыбка за лицами
развевается, выбилась,
как рубашка,
из-
под контроля и времени, где мы большими шагами вниз
спускаемся к водохранилищу,
там составляем циклопа
с общим глазом, открытым ещё.
Улыбаемся глупо.
Вон два дерева посередине срослись,
да так и упали в бурю,
и кто бы вынес
такую длинную радость.
Хлоя и Дафнис были,
но это в книге
у них все так долго длилось.
***
Сжалься, пчела,
выпрямился и молчит,
сидя над летней книгой,
незнакомец в саду.
ЗА СКОБКАМИ
Из горчайшего
выдерни из переплёта моря,
подшивки волн
за прежние годы
периодики для водяных и детей,
ближе к концу,
где обычно даны лабиринт и кроссворд,
буква спрятанная в саду,
О или Е,
там, где ночь приближает зернистый портрет
книгочея в слезах,
офтальмолога белый фонарь,
в море значений понятное что-то одно двоим —
«да», например.
***
Меж нас, как меч в постели, ночь
высоковольтная прорыта,
а между тем, пора то свет зажечь,
то ум, и взяться за работу.
Но давит и шерстит недвижимое, жест
не начатый и тихие припадки
одежды, ночь. И ночь мешает жить,
искрит проводка.
Из этой половины в ту
перебегает кто-то, ранясь,
всю ночь. Когтит и воет — с той.
Не спит зверинец.
ВЫХОДИТ
ногу перед ногой
каблук
в линию не наступает плывёт
платье за платьем бедро к бедру
ребро к ребру
выступает живот
веко и веко щека нос впритык
рот на лиловой подкладке полуоткрыт
шея шлея полутень воротник
в клетку в полу-обхват в облёт
полость о полость шаг
перед шагом чулок о чулок
пересвистываются и пульс в небольших рывках
убыстряется свет набряк
столб за столбом выпускает квартал
за обгоняемым новый другая другой
в разных пальто как взглянет двойной пробел
мимо людей дугой
ближе к зверю зверем настать литьем
радостью плавящейся сплошной
кожей и костью мясом слюной родным
телом другим не тем
видом новым другим существ
о чешуе плавниках
о перепонках о жабрах и клювах тугих рогах
о подкрыльных пленках почти божеств
***
Ненароком огни вырываются
из пожара — соломины.
Дом горит у меня.
Пропадает во времени.
Там любимые вещи, какие уже
не упомню, отчаянные
пустяки, только точки мелькают в каше
выгорающих окон, теряя значение.
Как же весело трескаются в домино
тени — ветер у них.
Оплавляется кадрик в моем синема,
в свисте зрителей матерных.
С новым годом, ура, ни кола ни двора.
Верю дальше, сыграется.
достоверно колеблется то, что вдали,
позади догорает все.
***
окна серые буханки
щели тусклые травинки
ничего пустого выйти
нет войти сплошные двери
нет насквозь а есть не выешь
не проткнешь стекла не вынешь
звезды звезды где нас прячут
где нам драться повернуться
что нас гложет пьёт и плющит
кто как был уже не снится
никому забыли твари начисто
забыли вещи
нас садовые участки
кожи сборчатая ткань
родинка чешуйка блестка
наша радостная дрянь
от меня от нас от плоть
от «горю» куда забрать
***
Ура! Я выписан и цел,
иду по гравию
весной, просторной как вокзал.
И слабо понимаю, кем
теперь казаться людям буду я,
особенно врагам.
Вчера казах лежал по левую,
забыл принять и ночью
свесился,
перестелили, а по правую
сердечника перевели,
пока размешивали маслице,
дышал. Куда он делся? Нет его.
Кому мешал? Свалил.
А мне за что досталась выписка,
диагональный парк и вывеска,
газету дочитать?
Я прихватил статью из тумбочки,
где был сердечник, с левой — яблочко.
На память. И живой пока.
И сердце тут.
Мне повезло овсяным облаком
и прикровенным солнцем, сумраком
полюбоваться — дураку,
решать — домой, или увидеться
с хорошим кем-нибудь.
Колотится
внутри, как будто вдалеке.
ПТИЦАМИ ВНУТРЬ
Тянет огонь за углы меня- птицу,
по капле
тратит и треплет огонь, разбивает о кладку,
разрывает подкладку,
толкает как лодку.
Видишь, в печи,
в облачках,
в оболочке
бьется начальная точка.
Я не умру, превращаемся в уголь и умбру —
черепа чепчик,
спины и копчик,
перья и пах,
высвист и взмах.
Птицами смотрим на птиц из проёма
между стволами, дровами и веками, кротко
птица летает во мне от виска до виска,
птица бушует во мне от запястья к запястью
тянется длинная птица во мне, как вязальная нитка,
что-то поёт высоко.
***
Над потолком,
невидимое тем,
кто на него теперь глядит, обнявшись,
двойным, колючим телом,
как пчела,
как потолочная, о двух плафонах,
лампа,
любовниках, загладивших вину
друг перед другом
и теперь глядящих
на потолок под разными углами,
одновременно, счастливо пустых,
на то, что потолком заслонено,
темнит, и не наступит -проморгали,
дальнейшее, за комнатами, небо
в развалинах одежд и молний, в швах
и линиях
беспроволочной связи,
как роза обрастает потолками
двойная точка,
грустная свобода.
***
В лес не войти,
но представлю себе
антресоль и кривую коробку,
в которую сложен теперь
лес, в стекловату, газету завернут,
в печальный картон.
Можно бы всех развернуть
хрупких белок, лисиц, мухоморы и жёлуди замшевые и стеклянный орешник,
и скорлупки луны,
полоумного дятла в петле.
Лес прошлогодний,
который висел и стоял, как туман,
щёлкал, скрипел, и веселая пела орава,
кончился.
Весь бесполезный набор
детям лучше раздать, или вытряхнуть
памятки певчих,
иглы крещендо,
хвойные галочки «больше и меньше»
в настежь раскрытое,
просто дышать.
***
Холодает, довольно гостить.
Проезжая провинцию в сторону города Кимры,
каждый, кто смотрит налево увидит
кирпичными буквами кладку в стене:
«сорок лет октября».
***
Небо тянет в деревню,
в родные огни —
дымоходы.
Там, простираясь как пепел,
клювом смыкаются обе дороги
в даль и словарь шелестит.
Делом заняты, режут подолгу
яблоки мать и отец на покатом столе на осенней веранде.
Яблоко вбок откатилось и в небо глядит.