Выпуск №9
Автор: Мариэлла Мер
Перевел с немецкого: Сергей Морейно
(впервые опубликовано в: Мариэлла Мер. Волчица из Лучиньяно. М.: Русский Гулливер, 2017)
***
вот
дурочка моя серого глянца
катится к виноградине солнце
каплет кровь в разноглазый сланец
вот катящаяся моя виногорошинка
канун праздника стропил и конька языка
скользит жадно сквозь лед листвы
верности (венерина движимость
пасхальный венок распятой клятвы)
и ах
уже гложет стая бродячих
слов вечернюю сырость
грудью моей выкормленного не-света
едкая хмурость
(вина градина в крепких тисках
моих оперившихся хребтов известняка)
вот мечтает твое бедро из стекла
о близнеце из стали
о кореньях далий моих рука из тростника
грезит нет-нет-никогда-снежинка
безбезбезбезумия нет-нет-ни-за-что-пушинка
белого безумия назад в чашу
цветка заточения
(священная Пиза обоих моих сердец)
мечтают луны
по седьмому кругу
твою отполосовать кожу
от плоти
скачет единорог он ал
себе на спину время взвалил
среброчешуйчатое звено
потеряно в седьмом лоне
кибелы
топ-топ черные тролли
в тон пульсирующему моему мозгу
что нынче вне моих песен
зацвел
вот
дурочка моя серого глянца
роза зимы в тебе прописалась
будто залог дурочка моя серого глянца
вакуоли в цитоплазме страхов
в рост пошли
ты катящаяся моя
каменно-серая
вот
утка моего шепота
во льду листвы
1980/8
***
Еще раз
я слéдом
крови наощупь
к ушкý.
С гребня мечтаний
сорву запорную нитку,
с губ скоротечно ближнего
завет отчизны я сотру.
Найди себе покой
в непокойном.
Щепотку соли на
раны мира ссыпь.
Похоже, слово мое корни
вбивает в прощение,
и часовою стрелкой
разóблачен кошмар.
Слушай
же, крик в ветвях акаций
ночь гасит мне светом,
сходит в тени короны
нищенской на смерть.
***
Я всё еще
стреножена надписью.
Я всё еще по нити
небывалости в
ночь иду.
Еще слежу глазами
я за отплаканным.
Еще у зашуганного слова
своего кладу камень у камня.
С читанием звездноязыких
я не дружна, как и прежде,
моя кочевая кожа лишь у
врат непростившихся
переводит дух.
Бежит огня,
преследуя свое
личное небо.
Горькие звезды свой
дом выносят на рынки.
Раневой ветер лишенных
огня тревожит.
На моем плече
отдыхает он.
***
Смерть, помстившаяся,
еще раз стряхиваешь для
меня огни с древа сновидений,
выдворяешь прощающуюся
обратно в светость.
Под пологом зимних птиц
я плоть от костей отскребла,
к дарам вечерним сложив,
ты всё, рвущее мое сердце,
внутри ока морского забудь.
Бог вселенских скитальцев
да даст мне отсрочку,
богиня кажимостей да
наставит в путь.
Прибившиеся ко мне части фраз,
скученные слова и слов обрывки,
всего лишь силлабы, сломлены
и напрасны в дальнейшей дороге
по камерам рассветного сердца.
Там горе ночевеет,
пеплом ставшее время.
Искья (Сант-Анжело), 26.10.99
***
Гиакинф, опекун лепестка моих ран.
Под твоим цветоложем
нашла я смертельный диск
вкушающим благодати.
Зовы птиц, словно по линейке,
жемчужная нить сквозь хребты словес.
Вот опускаются луносветые перья:
неспетая, тебе причастная песнь.
Время открыто для всех, что,
замечтавшись о звездной пыли,
затанцевались в стельку.
Мы подаем себе знаки,
снопы световые из уст в уста.
Маковые ветринки на наших вéках.
И, наконец, у врат
сожженного часа
несломленное слово.
***
Синь,
вперена в свой свет,
синь, тенями
сонных трав омрачена.
Взгляд и глаз твои
вписаны в синеву,
и никому не дано видеть рот,
иначе нужно застыть,
застать многие имена.
Брать час за часом
из сна как
хлеб, вновь тебя створяя.
Это бы болью
в тиши отклика стало
и одним роздыхом ночи,
позвавшей провидца.
М. Д., Лучиньяно, 15.12.99
***
Вставайте, мертвые,
разнострадавшиеся дети-никому.
Капли с ветвей хлебного дерева.
Его побеги отнюдь не
для вашего раскинуты сна.
Пора в дорогу, мертвые,
дети-никому, ибо только
если мы идем, если идем,
нам не страшна поспешная
красота покоя.
Из ран ваших сочатся
вокабулы, тернии, так
надобные нашему горю.
В дорогу их,
в цитрусовые сады и пустыни,
на ложе их, посреди корней
четырех стихий:
посреди золотистых огней,
посреди гневных ветряных корней
месяцев осени,
посреди петлистых воздушных корней
моря и, наконец,
посреди материнских корней земли.
Они у вас поднимутся,
дорастут до мыслей,
ведь стражи убиенных не спрашивают
о нас, о послеоставшихся,
о ваших безродных братьях и сестрах нет.
Они спросят о вас,
многих изгнанниках,
и поведут вас туда,
где волчьей ягодой плодны истоки.
Пейте, пейте, обестененные,
вы выполаскиваете боль из
ваших измученных тел.
***
Готова в путь, родина в горсти,
и, в красное знамя
утреннего солнца облечена,
я рвущийся только вперед свет.
Меня не вернуть вспять,
ни одному месту, разве твоему,
благословленному пневмой любви.
Лишь красноперый птах один
у меня на пути чернеет,
один шут с последней ветошью боли
в своей котомке.
Он тянет кровавый след безумия
по долине, трясет до поры
свитое в свиток время.
В ушах смешок шута,
я странствую всё дальше и дальше,
родина в горсти
гасит жажду.
***
Говорят,
что беду не ждут,
она сама, мол,
не оберешься крыльев
над нею парить.
Напротив.
Востребованы
колени или
подобные
покалечения.
Слово в дорогу
выходит,
мы разделим его
или нет.
Обряд, пока не
позабудутся все слова.
Лишь тишь от- и рас-
цветет.
В наших телах.
***
Гравитация хандры
в продвижении к плечу
другому, врезающаяся
и в кости других.
Хор мертвецов из
миновавших дней.
Выкричит трижды петух
новорожденного к свету,
к стоящему на песке часу ýтра
ветер сгонит крик.
Никто не захочет к севу в
срок урочный родиться,
так остро в глубины хýда
неисповедимые страх
въедается при виде
скудной земли.
Ярок был утренний час,
так яр, будто воин
вел бы свой меч в
сердцевину.
Я закрываю глаза и сердце,
пусть кровь искупит язык
и, сбросив все бремена,
мой день расстается
с мечтами.