Выпуск №11

Автор: Анна Гальберштадт

Я выросла в Вильнюсе, в одном из городов на “окраине империи”, где в моем детстве смешивались языки и культуры.

Понятия красоты и женственности не существуют в вакууме.

Насчет гендерной атрибуции– девочка должна быть красивой, а мальчик умным, в моей семье, можно сказать, я получала смешанные сигналы от отца, по крайней мере.

Папа был ученый, биолог, преподавал в Вильнюсском университете и проводил со мной довольно много времени в детстве. Мама работала тогда в министерстве пищевой промышленности экономистом, ездила в командировки, проводила аудиты на фабриках, а отец писал диссертацию или очередную статью. Он научил меня читать, рисовал мне и водил меня на длинные прогулки, заканчивающиеся часто в шахматном клубе. Я оказалась способным ребенком, читала толстые книжки в пять лет и рисовала похожие карикатуры и иллюстрации к сказкам. Папа гордился моими успехами, так что без слов было понятно, что я – умная.

Что касается красоты, папа ее несомненно ценил– все рассказы, где фигурировали женщины, начинались примерно так: вот помню, была такая Эллочка, красавица брюнетка, и Иреночка, красавица блондинка.

Мама, пепельная блондинка с серыми глазами, несомненно, была очень красивой, и отец в шутку говорил: “Я биолог и женился на маме, чтобы у детей были хорошие гены, не хотел, чтоб дети потом меня обвиняли, что они некрасивы. Я ведь – урод”.

Уродом отец не был и женщинам нравился.   Я уже взрослой отвечала: “Да, конечно, по чисто научным причинам, а не потому, что тебе нравились хорошенькие женщины, папа!”

Но что такое красота, если ты худенькая девочка из еврейской семьи, брюнетка, похожая на отца, а не на маму, и твои родители потеряли всех, как отец,  или большую часть семьи, то есть родителей, младшего брата, первого мужа, не считая дальних родственников,  как мама, во время Холокоста. Подруга родителей смотрит на большеротую улыбчивую девочку и говорит: “Она сейчас некрасивая, но вырастет и будет красавицей, помяните мое слово”.

Во-первых, тебя достается пальто с капюшоном от кузена Гришки, тебя стригут наголо в полтора года, и когда волосы отрастают, одевают в вязаные рейтузы и колючие свитера, так что тебя все время принимают за мальчика. В четыре года ты требуешь, чтобы мама повязала тебе бант на твои короткие волосы. Во-вторых, отец тебя зовет Андрюшкой и любит бороться с тобой в шутку.

Я по образованию психолог, так что могла бы долго анализировать все причины, по которым родители дают девочкам мальчиковые имена, но у людей, переживших Холокост, несомненно, дети – не просто дети, но также носители памяти о погибшей семье. Ты похожа на дедушку, папиного отца и бабушку Любу, мамину мать, фотографии которой я так никогда и не видела.

Я училась в английской спецшколе, где основные предметы преподавались на литовском языке.  Идеалом красоты мне казались блондинки с прямыми длинными волосами, а я была брюнеткой с вьющимися кудрями.

Когда меня привели в первый класс, я обнаружила, что сижу в классе, где учительница говорит на литовском, языке, который я понимала, но не говорила на нем, и я в ужасе  зарыдала. Учительница сказала мне, что я могу идти домой, и уже спустившись по лестнице вниз, я, чувствуя себя виноватой, сказала маме, что вернусь обратно.

Литовский я выучила и уже в первом классе стала отличницей. Это стало моим способом выживания в школе, где я себя чувствовала аутсайдером. Поскольку весь класс списывал у меня математику на протяжении многих лет и я была круглой отличницей, то быть умной было важнее, чем красивой.

Тем не менее где-то в пятом классе, когда у меня уже были косы, я обнаружила, что нравлюсь мальчикам, особенно тем, кто постарше, Второгодники слали мне записки с задних парт, а я била их портфелем по голове.  В мои тринадцать лет на дне рождения моего кузена Гришки, которому исполнилось 16, его друг, поляк Анджей, решив произвести на меня впечатление, прыгнул с балкона на третьем этаже. К счастью, не разбился.

Постепенно быть красивой стало более важным. Я не была синим чулком, но в школе продолжала чувствовать себя аутсайдером – меня не интересовали вязание, готовка, шитье и подобные женские занятия. Я читала запоем, писала стихи и рисовала на полях тетрадей, глядя в окно на уроках, мои сочинения зачитывали перед классом, ходила на дни рождения и танцульки, но не принадлежала ни к какой школьной компании. Через много лет моя школьная подруга Гиeдре сказала мне: “You were too smart for your own good.”

В седьмом классе к нам пришла замечательная учительница русской литературы из семьи, пострадавшей от сталинских репрессий, из круга литовских друзей Бродского, и я впервые за школьные годы увидела преподавателя, который говорил с нами как со взрослыми, не понижая планку. И общение с Розой Владимировной, участие в ее кружке русской литературы, где она рассказывала нам про поэтов, которых не издавали, куда приходил Томас Венцлова, и дальнейшая дружба с ней, конечно же, помогли мне найти себя. Взрослый человек понял меня и оценил мои детские сочинения. Одно из них – про использование цвета в поэме Лермонтова “Мцыри” – вошло в диссертацию о детском образном мышлении Розочки, как мы ее звали, написанную в Тарту у Лотмана. Хочу только добавить, что за наш кружок Розочку вскоре отстранили от преподавания в школах.

В 16 лет произошел перелом – мы с классом поехали в Ригу на вечер дружбы с латышской школой. На вечере я танцевала с рижскими мальчиками, и оказалось, я хорошо танцую. Четыре года занятий балетом (с 9 до 12 лет ) пригодились. За вечер я из умной превратилась в красивую и популярную. Но быть другой не перестала. В Литве были смешанные браки между литовцами и евреями, но часто это были люди из довоенных социалистов, людей с левыми идеями, мой двоюродный брат был полулитовцем, сыном героя Советского Союза, погибшего на войне. И надо сказать, что большого счастья это не приносило. Каролис эмигрировал в Австралию, решив, что для литовцев он недостаточно литовец, а для евреев – недостаточно еврей.

Антисемитизм в Литве, в которой никогда не было погромов в течении 600 лет, после Холокоста крепчал. И связано это было с тем, что евреи были убиты добровольцами литовцами под мягким руководством нацистов. Рута Ванагайте описывает этот кромешный ад и дележку оставшегося добра, крестьянскую жадность и зависть к евреям – портным, часовщикам, аптекарям и врачам, которые жили в среднем лучше, чем крестьяне.

Первым мужчиной, с которым я по-настоящему целовалась и который, приезжая из Каунаса, дарил мне цветы, оказался литовец, который поплелся за мной с приятелем на Палангском пляже. На мне, правда, был красный купальник. Молодой человек отслужил год в армии и выделался своей белизной среди загорелых пляжников. Когда я его разглядела, то поняла, что передо мной – греческая статуя атлета. Йонас был чемпионом Европы по пятиборью. К концу школы “красивая” встала на место, и то, что я была не похожа на одноклассниц, оказалось, может быть, даже плюсом.

В 17 лет на моем дне рождения в мае мы тусовались в новом районе Антакальнис и курили на улице перед моим домом. К нам приблизились два странных человека – высокий крупный блондин, напоминающий молодого Трампа, и брюнет лет сорока с чем-то, с прилизанными длинными черными волосами и странными, как бы мертвыми, глазами. Они были под мухой и пели вариацию на гимн буржуазной Литвы:

Желтый, зеленый и красный – это цвета нашего литовского флага,
Убьем всех жидов и коммунистов и освободим нашу Литву!
 . . .

Надо сказать, что мои одноклассники стали дружно подпевать. Я повернулась и ушла домой. На следующий день в дверь постучал брюнет с потухшими глазами и стал извиняться и что-то говорить моему отцу. Оказалось, что он недавно поселился в нашем доме. И этот человек стал ежедневно навязчиво ходить за мной по пятам и пытаться со мной разговаривать. Кто-то рассказал, что он был одним из подпольных литовских фашистов, и его с друзьями арестовали в знаменитом джазовом кафе Неринга за то, что они громко распевали этот же и другие нацистские марши. Надо сказать, что этот эпизод сильно повлиял на мое решение уехать из Литвы, если не в Израиль, то хотя бы в Москву учиться.

В МГУ на психфаке я училась, как и раньше, на пятерки, но стала прогуливать лекции (в основном по научному коммунизму и атеизму) и морочить голову многочисленным мальчикам. Там я уже не то что выделялась, я все равно была непохожей на своих однокурсниц. Ходила в вельветовом брючном костюме, пошитом литовской портнихой, с длинным красным шарфом через плечо, уходила с середины комсомольских собраний и общалась с иностранцами. Но Москва была гораздо пестрее Вильнюса, и там я уже могла быть сама собой, хотя мама моего русского парня называла меня “прекрасной иудейкой”.

Я думаю, что красивая и умная окончательно помирились в моем сознании или в бессознательном в Америке, где при всех расовых и иных проблемах большинство людей, особенно в Нью-Йорке, толерантны и где сосуществуют все виды красоты. Интересно, что визитеры из России в 90-ые часто мне говорили, что в Москве гораздо больше красивых женщин, чем в Нью-Йорке. В те времена меня поражало во время поездок в Москву то, что молодые женщины все одевались как бы одинаково – в моде была сексуальность, бьющая прямо в глаз: высокие каблуки, глубокие декольте, мини-юбки и длинные волосы. Конечно же, макияж даже в спортзале и на пляже. А в Нью-Йорке женщины по уикендам часто гуляли в кедах, ненакрашенные, но всегда с чистыми блестящими волосами, и многие из них были  в хорошей спортивной форме. Так что их красота была незаметной гостям из России. К тому же ньюйоркцы – это пестрая толпа, смешанная расово и этнически.  У красоты много лиц.