Выпуск №12

Автор: Ирина Машинская

 
Кафрский орел, Aquila verreauxii,
на рассвете

Легко засыпает, легко
просыпается –

враз возвращаются сила и
голос –
прямой, без теней, экивоков,
наклона –
как никуда не девался с поверхности –
влитый в себя.

Зависает – и сверху решкой сканирует ясную землю,
сухой ареал
до близких границ
своей вольной оседлости.
Но ‘Африка’ или
само его имя, и тот, кого носит на зубчатых крыльях
– Верро –
ему не нужны и не ведомы.

Он просыпается враз,
ничего не проспав, не просыпав, не взяв
лишнего.

Тяга. Лишь раскрывается веер – как ласты и листья
огромного дерева,
в нем
– размах, насаженный на вертикаль –
весь ты, един,
видимый лишь наяву.

 
Червяк и коробка

Вдруг на изгибе,
на склоне –
горящий
окном
посреди темных деревьев
          тлеющая, готовая раскрошиться
в слабо светящийся двор
головешка –
алое с палевым пеплом –
внутренность дома,
где кормят червя
размоченными газетами
влажной смесью,
важными местными новостями.

Спустившись с холма, возвращается в свой,
где газеты сухие,
сует их в чугунную печь, и в несчетный
раз выносит поддон с золой
торчащими в ней несгоревшими палочками
          уже с черенками и листьями цвета смарагда,

          к той
совершенно пустой
парковке
городка с одним светофором, казалось, зеленым всегда –
от зданья, как пустая закрытая коробка от обуви,
в одном этаже
осторожно несет к машине, вставшей у самого края,
               у неряшливой кромки живой травы,
в картонной коробке,
в выданной ей
одноразовой фирменной сумке
боясь уронить
удивляясь опять
как тяжел человеческий пепел.

 
Натюрморт с раковиной, стеклянной полочкой и окном
(из цикла «In absentia»)

День яркий, хоть бессолнечный и разве
– заглянешь в ванную –
он не хорош, граненый свет?

Лицом в стекло
     ползет колода лезвий,
              сверкающий язык

лавины, ледника.

          Но тут, в углу,
в близи
в норе за зеркалом
где сумерки над бездной раковины –
семь незаметных лет,
тупой их деревянный горизонт.

Вот, например, флакон,
почти что полон,
синий
          одеколон Gillette
          (открыть, понюхать и вернуть на место),
                                                                         вон

свернувший шею тюбик,
               как свесившийся с полки пассажир,
его сухой
          завившийся снаружи,
               сдавивший горло ей воротничок

               – но где же колпачок
с насечками,
проворно
закатывающийся под бачок?

 
От устья, вспять

Моя фамилия с русалочьим хвостом
 мне не признается ни в этом и ни в том,
    в чем ей бы не хотелось признаваться.

      Но синяя сверкает чешуя,
        раздвоенное на конце блестит -ая
       – какая глубина ей отзовется?

  Ловите вволю – выскользнет легко,
неважно, хоть Гвидон или Садко
  или с садком сидит любитель рыбы,

     но отодвинетесь – и к вам она прильнет,
      лучом звезды сквозь толщу вод кольнет,
      сквозь, под нетронутые ребра.

            В средине ночи посреди реки,
            царапаясь о ржавые крюки,
          едва плеснув, появится в передней.

        О, не эфир она так жадно пьет,
      когда холодный бакен обовьет
    с пупырышками краски прошлогодней.

  Там черный горб плывет, и из горба
    так музыка горячая груба,
      певица так косит под Дженис Джоплин

        – над бездной неглубокой, но родной,
          идет-плывет Титаник, сорт второй,
            над городом, что сам в себе утоплен.

            Но чем глупее, может, тем сильней
              та песенка сжимает сердце ей.
                Она вдохнет – и вынырнет у борта,

                  дотронется – и рядом поплывет, 
                   уводит вверх, от океанских вод,
                  от глаз тяжелых масляного morto.

              В рассветном жемчуге, за ними – но без них,
            в опасной близости от вспышек и шутих,
          танцующих, шатающихся палуб –

        с запястьем, перевитым голубой
      травой придонной, с бедною, любой
    волной всклокоченною, падающей на лоб 

  – плыви, плыви,
я буду ангел твой.

 
Три времени

 
          Закат

клетка
конец лета
птица пятница

 
          Отражения

по осени придут на веслах
люди длинной воли
проплывут внимательно по теням ветвей

 
          Стык

конец года – конец долга
начало года
ночам долго

 
Лагуна холодной весной (“Монадология”)
Сонет-терцина

 
Первая строфа

К утру остыла гладкая лагуна,
а я люблю невидимый чертеж,
когда он весь – единая лакуна,

но гребешков тираж не выйдя весь уже идет под нож
луча.
                   Свобода: мелко, плоско,
по щиколотку, дальше не войдешь –

так ломит пальцы, и вдали – полоска
слепящей отмели. И даже если «it»
не значит «it», то этого наброска

достаточен нестойкий реквизит,
как слов курсив, полоска,
когда так светится, так близко дно сквозит –

мгновенная ребристая кутузка.

 
Вторая строфа

К утру остыла гладкая лагуна,
и я делю мгновенье пополам
на есть и есть, и плюс еще лакуна

не-будущего, бледноликий хлам
не-сущего – так тень не задевая
скользит по солнечным невиданным горам,

поверхность now and here, как есть, нагая,
измятое несущее плато
ребристого оранжевого рая

уже на волны масло разлито.
Лимонный свет с огромного лица
несётся на незримое лото и

маятник раскачивается

 
Третья строфа

Так обмануть пытается пространство
бедняк, владелец комнаты одной,
складную ширму – шаткое убранство –

вообразив бетонною стеной
из рисовой бумаги и бамбука
и думает: распустится листвой.

До первого настойчивого стука! –
и складень валится за первый горизонт
что приканает кануть – эй! – с востока,

лишь солнечный посыплется десант.

 
Четвертая строфа

К утру остыла гладкая лагуна,
огромная чертежная доска –
зигзаги лески, быстрая рейсшина,

тираж, к ножу бегущий – ни мазка,
лишь линии, штрихи – следы курсива
невидимого, но пока резка

картинка эта, не скажи красиво
удержишься ведь (отмель, литораль)?
– затвор и щелк: раскроенное слово –

так, перекатная, и ты скрывайся, голь.

 
 
2020