Выпуск №13

Автор: Дориан Ло

Перевела с английского Лена Захарова

 
Птичка

Вот уже который день красногрудая птичка
пытается вломиться к нам в дом.
Она стартует с низкой ветки, всколыхнув
фиолетовые цветы, она взлетает и летит
прямо в окно, отклонив грудку и клюв,
чтобы снова поцарапать когтями стекло.
Может, ей хочется на дерево,
которое она видит в отражении,
но я не уверена. Я жду,
когда она сдастся и улетит.
А потом я жду, когда она вернется,
пронесется и со знакомым щелчком
врежется в окно. Потягивая холодный кофе,
я пристально вглядываюсь
в свою комнату, пытаясь увидеть ее по-новому,
глазами птицы. Ничего нового.
Куча книг в углу, пиджаки на спинках стульев,
бумажные тарелки, стакан с прокисшим молоком –
наполовину полон.
Дети в школе. Муж на работе.
Только я и розы завяли в банке из-под джема.
Что у меня может быть, ради чего эта птичка готова
терпеть неудачу, снова и снова.

 
Что сломалось

Чернеющий шифер неба. Средняя ступенька
на крыльце черного входа. И очень давно

мамино ожерелье, разлетевшееся бусинами
на север и юг. Сломанный

стебель розы, вода, разбитая на капли, стеклянные
трещины на дверных ручках спальни. И прошлое лето

в горшочке с укропом и мятой, их белые корешочки
словно вымпелы вырвались из щелей.

Кошкин хвост несколько лет назад, купалка для птиц,
ржавая щеколда на капоте. И что ещё

не сломали, не раскололи, не разорвали? Дни,
разбитые ночью, ночное небо —

звёздами, звёзды – созвездиями,
которые я выдумываю, вычерчивая

оторванной травинкой. И, может, еще,
хотя нет, конечно,

что сломана спинка сверчка, на которой
я лежу на траве в темноте, а мое сердце –

голубая кружка, выпавшая из чьих-то рук.

 
Хватит музыки

Бывает, очень долго куда-нибудь едешь,
и уже наговоришься, и наслушаешься
музыки, и два раза остановишься – поесть
и полюбоваться пейзажем – и тогда попадаешь в ритм
тишины. Она будет покачиваться между нами
как веревка над озером – вперёд-назад.
И может быть, нас спасет именно то,
что мы не произнесем.

 
4 июля

Весь район содрогается за окнами,
забрызганными вспышками света,
под черепичными крышами,
заплеванными дымом из труб,
на улице, где подростки,
накачавшие мужицкое бицухи, взрывают петарды,
бутылки, бомбочки, фейерверки и салюты.
С легко воспламеняющихся домов
на отважные клочки побелевшей травы
опадает краска. В поисках пропавшего дождя
к водосточным трубам присосался виноград.
На задних дворах собаки в клочья раздирают грязь,
пока кошки удирают от них, распушив хвосты.
А что за свобода у девушки за кассой,
продающей сигареты, орешки, и пальцы
которой блестят от сальных баксов?
Подростки не собираются упускать свое
прирожденое право на счастье: коробок
спичек, трещалки, бенгальские огни,
ракеты, бомбочки, непрерывный обстрел,
Римские свечи, бразильские батареи. Сквозь щелочки
жалюзи мы смотрим на люк,
вокруг которого они сгрудились, и ноги
их омывает золотистая пена
разлетающихся на осколки пивных бутылок Corona,
и лица их освещают залпы огней.
И мы терпим очередной взрыв,
очередной залп терпкой серы,
пахнущей как страх,
очередной просветленный кадр
головокружительной оргии, которая напомнит,
как мы любим нашу страну, нашу демократию,
наше право на быстрый суд. Мы боимся
жаловаться, пересекать красную черту,
выплавленную на асфальте на утро
после вечерней гулянки, и мы боимся слишком сильно
стучать в дверь, потому что за ней
можем найти их — как мертвых,
укрытых покрывалом на диване, на полу
с ручищами в татуировках за головой
и видящих сны о лете, где они на свободе,
без рубашек и с дырками на джинсах.

 
Цивилизация

Язык мне не подчинился,
когда я ответила матери на пощечину,
когда она прижала меня к стене,
и я никогда об этом не говорила,
и держала в одной руке ее руку,
а другой оставила след на ее щеке,
и мы стояли, и смотрели
друг другу в глаза — два зверя
с одинаковой отметиной,
хотя звери не могут
контролировать ярость, не могут
сказать: «Не смей
поднимать на меня руку» и уйти,
и эту фразу я прочла в книге,
которую нашла в пыльной куче
у матери за кроватью.

 
Два снимка моей сестры

Если человек молчит,
это может быть тактический ход.
Если молчит писатель, он врет.

Ярослав Сейферт

На первом она в позе Мерлин Монро, под прожектором
солнца, с опущенными глазами, с зажатой
в зубах искусственной розой на длинном стебле.
В моем старом купальнике, свисающем складками
с ребер, с затянутыми ремешками на шее.
Босиком на горячем бетоне с подгибающимися коленями
она бы казалась такой нелепой, если бы не
тонкие углы ее рук, ее живая плоть
на фоне отпадающей штукатурки.

Второй снимок у меня в голове.
Через много лет.
В цвете.
Словно древесная стружка
по лицу сестры струятся белокурые локоны.
На ней лимонно-желтый гофрированный топ,
шорты из обрезанных джинс и пупок
спрятался в складочках живота.
Она стоит у стены в прихожей,
а отец трясет ремнем у нее перед лицом.
С ее обнаженного плеча
содран клок кожи, красные полосы, как змеи,
извиваются по бедрам, и на шее — идеально
ровный завиток.
Она смотрит сквозь отца,
словно видит, что за его головой.
Она не боится его.
Давай. Ударь меня еще раз.
Отец разматывает ремень.
Держит его за кожаный конец. И раздается звон
пряжки о скулу сестры.
Она не вздрогнет, не вскрикнет, даже не моргнет,
пока у нее на виске, кадр за кадром,
словно цветок в документальном фильме,
будет наливаться кровью след от удара.
Ее веко будет опускаться под тяжестью
фиолетовых лепестков, но когда отец уйдет,
она проводит его лишь взглядом, взглядом того самого
портрета, который неотрывно следит за тобой
в музее, и лицо ее не шелохнется, как лицо
упрямой луны, запертой в рамке
зеркала заднего вида, которая следует за тобой,
сколько бы ты ни поворачивал,
как далеко бы ты ни пытался уехать.

 
Страшно

Это страшно, но все-таки не так страшно.

Урсула ле Гуин

Страшно оставить единственного ребенка
одного на час в аэропорту, застряв в пробке,
в суматохе, в мыслях, но все-таки
это не так страшно как пнуть брата в живот,
ударить сестру телефонной трубкой,
подделать имя матери и плюнуть
на могилу отца.
Хотя и это не так страшно, как сбежать от них
в другой штат, не попрощавшись, просто бросив
в багажник магнитофон между одеялами
и подушками, пристегнув ребенка
на заднем сидении, и уехать, оставив их всех
разбираться друг с другом.
И хотя ты знаешь, что это мерзко болтать
о том, как они разводятся, попадают в ДТП,
пытаются покончить с собой, переезжают,
попадают в больницу, не могут слезть с викодина,
изводят и калечат сами себя — ты ведь помнишь
дырки от пули в стене, замазанные зубной пастой — это все
не так плохо, как жить без них, без этого потускневшего
набора архетипов в остатках твоей памяти,
без этих фигурок в самом дальнем ящике сердца
твоей дочки — ведь ты не пускала ее к ним,
чтобы она выросла нормальной, а теперь она сидит
одна в аэропорту, вернувшись с летних каникул
от отца, который внезапно возродился и
которого несмотря на все твои протесты и уговоры
ей очень хочется видеть. Семья — это страшно.
Но не так страшно, как остаться брошенной
в стеклянной комнате в аэропорту со стюардессой,
которая не знает, куда себя деть от скуки, а ты
сидишь и листаешь книгу,
которую тебе перед отъездом дала мать,
твоя разобранная, разбитая, странная мать, которая не очень
понимает, как любить тебя и которую ты снова и снова
прощаешь, и теперь эту книгу от отчаяния и страха
ты открываешь на первой порванной странице и по-настоящему
начинаешь читать.